Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Марта не могла найти другого выхода: круг замкнулся, сын, в конце концов, сам утверждает.

Поль поспешно надел плащ: то ли он снова заторопился, то ли чуть-чуть рассердился на себя за неуместную растроганность. Но — уже стоя на пороге — повернулся к матери и воскликнул:

— А я проиграл бутылку шампанского!

— Господи! Как же это, мой мальчик? Кому, Поль?

— Да Лизе, кому же еще! Она поспорила со мной на эту бутылку: говорит, ты влюбилась!..

Влюбилась?.. Да, она полюбила… Понадобилось три дня лихорадки, чтобы тело Марты признало эту такую поразительную, такую ошеломительную, такую опьяняющую истину.

~~~

Марта идет по улице.

Прогулка после выздоровления? Она болела, но болезнь была не опасна. Хвала этой болезни! Благословенная болезнь!

Температура упала, но болезнь осталась с ней, и она совсем не хотела выздоравливать, лишаться этой поразительной, этой ошеломляющей, этой опьяняющей истины, не хотела избавляться от очевидности, диагностированной, названной по имени ее собственным сыном.

И именно потому, что Марта полюбила, ей вдруг захотелось прямо с утра прогуляться по Большим Бульварам…

Ей необходимо было надышаться жизнью, надышаться Парижем. Уйти подальше от своего квартала, от его обветшалых, его старушечьих отметин. Открыть для себя город, ощутить его вокруг себя, услышать, как его сердце бьется в унисон с этим ее новеньким с иголочки сердцем — новым домом, в котором поселился новый жилец. Вписаться в город, пусть даже она не способна полностью слиться с его ритмом, с этим всеобщим порывом, который заставляет людей сломя голову бежать по улицам. То, что вокруг клубилась толпа пешеходов, теперь не смущало и не раздражало ее.

Она любит и любима. Мысль об этом вела Марту, несла ее на крыльях, независимую, спокойную, по бульвару, не знавшему ее тайны, не знавшему ничего о ее опьяняющей болезни, о ее благословенной болезни.

Какой легкий воздух. Она надела свое обычное синее шелковое платье, светлые бумажные чулки, голубую шляпку, нитяные перчатки, не забыла взять плетеную кожаную сумочку, внутри которой — драгоценность: красная сафьяновая записная книжка, куда позолоченной ручкой уже занесено сегодняшнее вечернее свидание — в «Трех пушках», конечно. Запись была особенно отчетливой на фоне трех белых, пустых страничек — трех дней лихорадки, трех дней без встреч, без свиданий, разве что с самой собой.

Марта шла, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту. Тело плавно покачивается, голова чуть наклонена…

Она размышляла. Она думала о том, какими будут первые слова сегодня вечером. Кто их произнесет.

Когда она ступила левой ногой на тротуар, в бедре закололо. Но она не рассердилась на него. Нельзя же сразу порвать со всем в прошлом. Должно же все-таки остаться в Марте хоть что-то от нее прежней, так почему не эта стреляющая, дергающая боль, ставшая, в конце-то концов, такой привычной, такой родной после стольких лет неизбежных осложнений?

Париж ни-че-го не знает о ней, о ее тайне. Она идет…

Сначала Марта просто ощутила кого-то рядом, поблизости. Потом ощущение усилилось и уточнилось: кто-то идет вслед за ней, кто-то замедляет шаг. Кто-то приспосабливает свою походку к ее походке.

Женщина.

На асфальт упала тень. Легкий силуэт в короткой юбке, волосы летят по ветру.

Женщина колебалась. Ее вроде бы тоже не раздражали прохожие, не тревожило нетерпение толпы.

Почему бы этой женщине не пойти своей дорогой? Почему она так старательно подлаживается под Мартины шаги?

Вопрос остался без ответа, но совместная прогулка продолжалась. Долго-долго.

В общем-то Марту не стесняло и не возмущало это единение с незнакомкой. Теперь они шли почти рядом и, казалось, вели между собой безмолвную, неспешную беседу.

Потом незнакомка внезапно остановилась, остановилась на какую-то секунду, на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы Марта обернулась и наконец увидела ее…

Красный цвет преобладал в ее одежде, а волосы сияли каштановым блеском. Да нет, дело не в том, что красный, это был не просто красный! Это был цвет мака, оттенок, который Марта сразу же узнала. Ее собственный цвет, ее вожделенный цвет… Ее запретный цвет.

Пятьдесят лет мигом свалились с плеч и куда-то исчезли. Пятьдесят лет, проведенных за серой песчаной насыпью, за каменной стеной. Незнакомка была одета в легкую свободную блузку цвета мака, вольно распахнутый воротник почти открывал грудь, и блузка была до странности похожа на ту, что Марта носила все лето перед тем, как ее выдали за Эдмона, перед помолвкой, перед свадьбой, перед тем, как новобрачный безжалостно изгнал из ее гардероба всю, как он считал, подростковую одежду.

И произошло необъяснимое: несмотря на то что сердце замерло от изумления, несмотря на сильнейшее волнение, охватившее Марту, она улыбнулась.

Она улыбнулась незнакомке. Она улыбнулась ее свободе. Она признала и утвердила эту свободу.

И Женщина-маков цвет ответила ей улыбкой. И в улыбке промелькнуло подобие согласия, будто незнакомка тоже признала и утвердила что-то в Марте.

А потом их дороги разошлись.