Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Вот какой вновь и вновь переживала Марту эту сцену, вот какой она запомнилась Марте — запомнилась во всех деталях не только потому, что ей удалось найти в себе силы, чтобы сохранить хладнокровие, но и потому еще, что Феликс действовал по всем правилам протокола, проявляя в этом незаурядное мастерство, просто-таки на грани искусства.

Марта в удивлении восхищалась тем, как он сыпал комплиментами, как находил пути к сердцу каждого, делая это с природной легкостью настоящего знатного сеньора. Если бы она уже не любила Феликса, то наверняка не устояла бы сейчас перед его обаянием. Как он обошел стол, как познакомился с каждым! Ведь они не устояли — а явно не устояли! — Селина, Поль, Лиза, Тьерри и Венсан, поначалу просто остолбеневшие.

Теперь мальчики спорили, кому достанется часть принести стул для нового гостя, Лиза и Селина — о том, с кем рядом он сядет, что же до Поля, то он вел себя скромнее, но был покорен ничуть не в меньшей степени: Марте достаточно было увидеть, как он нервно затягивается сигаретой, стыдливо избегая взгляда матери.

Через десять минут обе молодые женщины хохотали во все горло, Феликс приканчивал шоколадный пирог, Поль варил свежий кофе.

А малыши носились по всей квартире с Собакой, у которой явно прибавилось энергии с тех пор, как Матильда повязала ей на шею золотую ленточку, отобранную у куклы.

Марте казалось, что Феликс так и царил всегда среди ее близких, расточая счастье без всяких на то усилий — самим своим присутствием.

Все его страхи испарились. Она видела, что на смену им пришли спокойствие и даже признательность. И думала о том, что и ей приятно делить Феликса со своими. Она была так переполнена им, что хотелось быть щедрой. И потом, благодаря этому она как бы воссоединилась снова со всеми Мартами, какими успела побывать в своей жизни, со всеми Мартами, с которыми до сих пор не могла достичь единения.

Время от времени он поворачивался к ней. Их любящие сердца соприкасались и растворялись одно в другом, как тогда, в опере, под эту музыку, известную только им двоим, как в тот первый вечер, когда он расколол ее — каменную — среди цветущих маков. Ей так нравилось, что он этим гордится…

Лиза спросила: «А что там — в папке с рисунками?»

Феликс показал наброски, сделанные сангиной, — единственной моделью оказалась Марта. Селина и Поль расхохотались. Похоже было, будто они видят свою мать впервые, что впервые обнаружили: вот она какая… Ничего себе — открытие… Но у обоих стал сразу же чуть-чуть пристыженный вид, словно они почувствовали себя в чем-то виноватыми.

Тихий ангел пролетел… В воцарившейся тишине голос Селины, нарушившей молчание, этот неожиданно властный, но по-ребячески ломкий голос прозвучал жалобно:

— А меня, Феликс, вы не смогли бы нарисовать?

Феликс взглянул на Марту, она ответила ему взглядом: да, да, конечно же, да.

— С огромным удовольствием, Селина, дорогая…

Все одновременно почему-то подумали о неверном муже Селины, об этом мотыльке, порхающем с цветка на цветок, а Марта — первая. Наступила ее очередь почувствовать себя пристыженной, в чем-то виновной по отношению к собственной дочери. С тех пор как в жизнь Марты вошел Феликс, с тех пор как он занял в этой жизни такое огромное место, с тех пор как Марта принялась одолевать — ступенька за ступенькой — лестницу Любви, — сколько раз она вздохнула над судьбой Селины, да и сокрушалась ли она все это время всерьез над этой печальной судьбой?

Конечно, мысль о том, что дочь живет, обделенная любовью, тревожила ее, омрачала ей настроение. Но ведь это не помешало Марте рассердиться на Селину в тот день, когда они шили новые занавески и покрывало для спальни! Ну, допустила дочка неловкость — разве же это повод для того, чтобы задирать перед ней нос? Да и вообще — разве можно тщеславиться тем, что тебя любят? Теперь-то, в своем новом положении, Марта прекрасно понимала, что любовь живет по своим законам, устанавливает свои границы…

Тут Марте захотелось вздохнуть от всей души, и вздох, несомненно, получился бы душераздирающим, но она не успела: в комнату ворвались Матильда с полузадушенной золотой ленточкой, но странно довольной этим Собакой на импровизированном «поводке», и девочка набросилась на Феликса.

— Отдашь мне свою собачку, отдашь, да? Отдай! — то ли требовала, то ли умоляла малышка.

— Надо, наверное, спросить у Собаки, согласна ли она, может быть, спросим? — предложил Феликс, привлекая к себе эту маленькую женщину, этот язычок пламени.

Матильда, не выпуская из рук ленты, взобралась на колени к художнику.

Все с умилением наблюдали за неизменно волнующей любое сердце сценой: растроганный старик с маленькой девочкой на коленях, — а Марта снова испытала странное ощущение того, будто всегда видела любимого таким. Это было всегда, так было всегда — он прижимал к себе Матильду, ее малышку Матильду… Быть одновременно матерью, бабушкой и возлюбленной — как это, оказывается, просто, совершенно нормальное состояние…

— Никогда она мне не ответит, — пробормотала девочка, сильно разочарованная и даже слегка обиженная предложением Феликса.