Дамасские ворота

— Нет, Крис. — Она протянула забинтованную руку и взяла его ладонь. — Нет, малыш. Я остаюсь здесь. Здесь мой дом.

— Ну, — сказал он, — мы же не так чтобы с концами. У меня здесь работа. Мы будем часто приезжать сюда.

— Я совершаю алию. Собираюсь следовать вере.

— Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду, жить по вере, которую исповедую. Здесь. И всюду, где бы я ни оказалась. В этом смысле тоже здесь мой дом.

— Я не против. Перейду в твою веру. Я уже на полпути, правда?

Она грустно рассмеялась:

— Не шути так, дорогой. Ты останешься католиком до конца своих дней. Что бы ни говорил о своей вере. Что бы ни думал.

— Мы столько пережили вместе, — сказал он. — Так хорошо знаем друг друга. И я тебя очень люблю. Я так надеялся, что ты останешься со мной.

— Я тоже тебя люблю, Кристофер. Очень. Но позволь сказать тебе кое-что. Если я не останусь тут, стараясь стать настоящей еврейкой, то отправлюсь в Либерию. Руанду. Танзанию. В Судан. Камбоджу. Не знаю, в Чечню. В любую деревню, баррио[474], захолустье. Ты этого не захочешь. Ты хочешь писать свою книгу, потом захочешь писать другую, и ты хочешь семью. Я не могу жить семьей среди холеры, плохой воды и ненависти. А моя жизнь такова. Тебе нравится путешествовать, но тебе нравится и отель «Американская колония». Нравится ходить к «Финку». Я такие места не посещаю. Меня в них не пускают.

— Ты любишь музыку.

— Крис, ты когда-нибудь видел, как люди выбирают непереваренные зерна из чужого кала?

— Я знаю мир НПО, Сония. Бывал на их вечеринках.

— Дорогой, это не то, что ты хочешь. Думаешь, я не размышляла над этим? Думаешь, я не хочу тебя? Мне и так тяжело, хочешь, чтобы было еще тяжелей?

— Я что, должен облегчить тебе расставание? По-твоему, мне легко?

Она пересела с дивана на пол возле его кресла:

— Я тоже люблю тебя. Всегда буду любить. Но что касается важных вещей, брат, тут наши пути расходятся. Мы всегда будем друзьями.

— Знаешь, я это уже слышал. «А она улыбнулась и сказала, — пропел он, — разве нельзя быть просто друзьями?»

Старая песня. Она была в ее репертуаре[475].

— Конечно будем. И будем видеться. Но если спросишь, стану ли я твоей женой, мне придется отказать. Я этого не хочу. Я хочу оставаться свободной, жить здесь, быть еврейкой, хочу внести свой маленький вклад в тиккун-олам. Даже если на это уйдет вся жизнь. Прости, любимый. Но я это твердо решила.

— Догадываюсь. Придется поверить тебе.

— Да. Придется.

Он встал и помог ей дойти до дивана.

— Нечего сидеть на полу, — сказал он. Возвращаясь в кресло, он глянул на молчащий телевизор. — Может, хочешь посмотреть игру? Я пойду.

— Ой, прекрати. Вот что я тебе скажу — через три года мы, может, встретимся во «Флоридите» в Гаване, если нас туда пустят. Смотри, чтобы я не поймала тебя там с какой-нибудь шлюхой.

— А я тебе вот что. Если меня не будет во «Флоридите», я буду в Пномпене. Ищи меня в кафе «Нет проблем». Налево за углом от Музея геноцида[476].

— Кристофер!

— Я не шучу. Там есть такой музей. Стал бы я шутить над такими вещами?

— А если серьезно, — спросила она, — что будешь делать дальше?

— Не знаю. Мне придется уехать. Займемся дальше нашей с Оберманом книгой. Тебе, наверно, никакие компетентные органы не советовали уматывать.

— Нет. Мне дали другой совет: помалкивать, не делать публичных заявлений. Каковому совету я последую. По крайней мере на этот раз. Потом, как мне объяснили, они ответят услугой за услугу.

— Потом ты будешь работать на МОССАД.

— Да? Я так не думаю. Вряд ли мне сделают подобное предложение. Я устрою им такую веселую жизнь, что они больше никогда не захотят видеть мою подозрительно смуглую физиономию.

— Знаешь, я тут недавно разговаривал с Эрнестом. Он сказал, что в каком-то смысле сочувствует парням, которые собирались устроить взрыв и восстановить Храм. Поскольку они горели желанием, чтобы страна что-то значила и он тоже.

Лукас чувствовал, что молчать сейчас нельзя. Не хотелось покидать ее, не хотелось и видеть, как она от него ускользает.

— Храм — внутри, — сказала она. — Храм — это Закон.

— Множество людей думает, что это слишком долгий путь. Они мечтают о реальных вещах.

— Конечно. И об исполнении пророчества. Что до меня, то я считаю, они не правы. Храмы есть во многих местах. В Юте есть храм. В Амритсаре. В Киото. Он должен быть в сердце — Храм. Когда каждый воздвигнет его там, может, тогда они задумаются о Красивых дверях[477] и святая святых.

— Нелегко тебе придется с такими идеями.

— Да. Я здесь для того, чтобы не давать людям покоя. Человек третьего мира. Я живу здесь и имею на это право.

— Вернешься в сектор?

— Возможно. Кто-то должен заменить Нуалу. Позаботиться о тех детях.

— Тебя назовут предательницей.

— Ну, я не предательница. Не изменщица. — Она засмеялась, глядя на него. — Не забывай, я действительно люблю тебя. Люблю с тех пор, как ты прочитал мне то стихотворение.

— Какое стихотворение?

— То, о детях. Которые раньше учатся петь, чем говорить. Голодных детях.

Со стороны Силуана донесся призыв к молитве.

— Ах, о тех детях, — сказал Лукас.

— Да. «Поит всех млечная река».

74