Дамоклов меч

– Прошу отпустить мои грехи, за них я раскаиваюсь всей своей грешной душой, – женщина потянулась к фиолетовому палантину, поцеловала его и потеряла сознание. Отец Александр выбежал из комнаты, крича о помощи. На крик прибежали граф и травница, но панночка уже умерла.

….

Внизу раздавался крик графа. В нём была слышна ярость, нежели боль. Отец Александр спустился вниз к графу и предложил остаться, чтобы отпеть и похоронить панну надлежащим образом:

– Иди к чёрту! Эта …исповедь с тобой – последнее её желание! Я не верю во всю эту чушь! Что она такого хотела рассказать? Почему она заболела? Завтра её закопаем и всё! Проваливай отсюда, пока жив! – ревел от злости граф.

Выхода не оставалось. Играть в благородство с графом не имело смысла. Если он не хочет этого, значит не стоит. «Всё равно панночка совершила столько грехов, что её не имели бы права достойно похоронить. Убийство, соблазнение, совращение, вредительство, убийство, ложь, убийство, …и себя убила. А ведь она и правду говорила, что люди сильно ошибаются по поводу неё!» – думал про себя священник.

Только отец Александр собирался выходить из поместья и просить мужичка, если тот ещё не уснул, завезти его обратно в монастырь, как к нему подбежала Веста:

– Прошу вас! Останьтесь хотя бы на ночь! На улице такая метель! Я вас накормлю и напою, – взмолилась травница.

– Звучит разумно, но граф…

– Он не узнает, – махнула рукой Веста. – Сейчас он слишком опечален утратой.

Веста привела его на кухню, где заранее уже была сложена посудина с едой и питьём для священника. Отец Александр покосился на Весту:

– Не бойтесь, тут ничего нет…такого, – запнулась Веста.

Священник принялся трапезничать, а травница сидела напротив него и заметно нервничала, будто пыталась что-то сказать:

– Говорите же, – не выдержал Александр.

– Понимаете, я… я тоже хочу исповедаться.

У священника изо рта выпал кусок репы. Смутившись, он вытер рот тряпицей, что лежала на столе, и, без особых церемоний присел поближе к девушке, сказал:

– Слушаю.

– Я ведь тоже хуторская. И если бы не поступок панночки, то, возможно, я родилась бы в панской семье, и всё было бы совсем по-другому, – священник опять открыл рот, а Веста продолжила:

– Моя матка, та самая Аделя. Часто я слушала эту историю от матки и бабки. После того как пан уехал, мой батька был наказан паном, а тот от позора бежал, оставив матку одну.

Её батька выгнал сразу после того, но вскоре он помер, а матка, то есть моя бабка, сжалилась над своей дочкой, да впустила обратно в хату.

Появилась и я от той ночи, о которой напоминали все в хуторе. Меня называли байструком, а матку гулящей. Так она и была одна, никто свататься к ней не ходил. Меня постоянно били все. И дети, и дарослые (взрослые), плевались. Жили мы хуже всех. Мужиков нет. Всё хозяйство пропадало. Пыталися нашу хату некальки (несколько) разов подпалить (поджечь) пока бабки дома не было. Бабка была хорошая. Лечила травами хворых. И меня учила. На хуторе её уважали, но корили за то, что приняла дочку гулящую, да байструка. Сколько раз проклинала моя бабка да матка эту панночку.

А как и бабка померла, так совсем худо стало. Уже ничто не мешало людям губить нас. Говаривали, будто моя матка девок погубила цветками, кабы за пана пойти, что многие юнаки с ней до моего батьки к ней в хлев ноччу ходили на блуд. Ой, страх, чего натерпелися! – Веста закрыла лицо руками. – Бежали мы от них, в деревню пришли панскую. Просилася матка на любую працу (работу). Стала приглядывать за коровами деревенскими.

Помню тот день, кали мы с мамой, да и весь народ выглядывали как из дома пана граф с панночкой уезжает. Уже к графу уезжает! Мало ей грошей! Хотелось посмотреть на эту губительницу. Стоит мама и вся трясётся, гляжу, а глаза у неё мокрые и злые. Как она на неё была в обиде! Матка моя была худой и некрасивой, а тады зусим страшная стала. Бабка говорила, что раней матка была пригожей девкой.

Спытала матку, хочет ли она, чтобы я отомстила за нас. Она поглядела на меня и не сказала ничего. Подбежала я к панночке и предложила уехать вместе. Думала только, лишь бы матка не прокричала моё имя, чтобы на клич панночка не повернулась да не познала свою соперницу. Но нет. Смолчала! Так я и уехала, не прощавшись.

Помогала панночке усердно, кабы доверяла мне. Да только не знала она, что и ей я с первого дня житья у графа давала ей снадобье из дикой моркови, кабы не могла принести приплод.

И я рассказала графу про Казимежа, что он убил лекаря и принёс его к реке. Про панночку молчала, тады бы и себя сгубила бы. Граф у нас, сами знаете, не прощает. Думала, Казимеж всё расскажет про каханне его с панночкой, да смолчал.

Хотела сама предложить панночке снадобье от дитя, а она сама попросила. То снадобье – яд настоящий, губящий. Гнила она заживо из-за него и грехов своих подлых. Видит Бог, какие я страдания с маткой пережила, теперь к ней пойду, коль жива ещё. Уж десять зим не видела её. Приду и скажу, что отомстила за нас.

– Но что же вы сделаете с её дочерью? Она же не виновата в грехах своей матери?