Дамы и господа

«Счастье безмятежное и под тем дальним, ясно-лазурным небом ничьей долей не бывает; но слезы, которые текли в сиявших золотом и живописью стенах феерического Сан- Донато, были так горьки, что память о страданиях чужезем­ных господ еще до сих пор не изгладилась у веселой и легко­мысленной итальянской их прислуги», — писал паломник, через два с лишним десятилетия пришедший посмотреть на тот клочок земли, где когда-то счастливо слились воедино сказочное богатство, художественный гений, неуемная рос­кошь и молодые надежды…

Когда старый садовник Бенчини, при котором сажали в Сан-Донато гималайские кедры, возвращался мыслью в то счастливое время, как свидетельствовали благодарные слушатели, «красноречию и умилению его не было пределов.

Рассказывал он с пламенным восторгом о трех красавицах, сан-донатовских княгинях (об Авроре Карловне и двух ее невестках. — Л.Т.), особенно вспоминал „La bellezza dun flore“ (прекрасный цветок. — Л.Т.) — княгиню Марию и ее примирительное влияние на вспыльчивого, не всегда благоразумного князя Павла, обещавшее столько счаст­ливых дней всем обывателям дворца; он вспоминал, как постоянно украшал комнаты княгинь цветами и как все его и надежды, и мечты рухнули, когда настал ужасный час продажи Сан-Донато!»

Что-то невероятное, недоступное человеческому ра­зумению было в уничтожении Демидовым главной жем­чужины своей короны. Здесь каждая пядь земли хранила следы шагов его предков, а каждая вещь — тепло их рук. Здесь пережил он короткое, а оттого казавшееся особенно лучезарным счастье с той единственной женщиной, забыть которую не мог и не хотел. Здесь увидел свет залог этой любви — Элим…

Так как же это могло произойти? Очень немногие, лишь единицы, возможно, знали об истинной подоплеке случив­шегося, о страданиях уязвленного женского сердца и его способности мстить вопреки собственному разуму, сознавая всю безнадежность содеянного…

Большинству же любопытствующих, приходивших пос­мотреть на осиротелые стены Сан-Донато, рассказывали легенду, весьма известную в этих местах.

«Призраки неутолимых болезней, неутешных сожале­ний толпятся в хоромах, над которыми грозный святитель Донато парит с высоты великолепной фрески Джотто в бывшей церкви аббатства. Смотрит он строго и мрачно…

В тонких и привлекательных чертах его лица будто выража­ется укоризна за святотатство, совершенное над вековым его владением, и суеверному наблюдателю кажется, что изгнан­ная мощь тосканского святого мстит северным пришельцам, вторгшимся в его обитель».

* * *

Однако Демидовы привыкли жить под благословенным небом Италии. Не иметь здесь пристанища было для них невозможно. Покинув Сан-Донато, Павел Павлович купил у наследников герцога Тосканского имение Пратолино в десяти верстах от Флоренции, обширное и очень запущенное. Для приведения его в порядок требовались колоссальные средства. Урал хрипел и надрывался, стараясь бесперебойно снабжать хозяина нужными суммами. А их требовалось все больше и больше. Пратолино походило на бездонную бочку.

Как писали, «деньги сыпались на затейливые переделки; за баснословные цены строился и тут же перестраивался подъезд, воздвигалась гигантских размеров лестница; для ускорения работа шла ночью».

Надо сказать, что Демидову так и не удалось здесь осу­ществить все свои поистине наполеоновские планы.

Развернув грандиозные работы по реконструкции дома и перепланировке парка, Демидов ушел в них с головой. Все делалось словно в горячке, изматывающей людей и его самого. Казалось, такой сверхзагруженностью он пытался заполнить какую-то брешь, в которую утекали его духовные и жизненные силы.

Флорентийская знать не без издевок наблюдала этот ажиотаж, влекший за собой, разумеется, и ненужную трату средств, и очевидные строительные просчеты. Например, когда главные помещения были закончены и хозяин поспешил пригласить гостей, то оказалось, что ступени парадной лест­ницы, обошедшейся в целое состояние, сделали настолько узкими, что на них почти невозможно было ступать. Кто-то из приглашенных зло подшутил над хозяином, поднявшись по ним ползком.

…Александр Иванович Герцен однажды заметил: «Се­мейные несчастья оттого так глубоко подтачивают, что они подкрадываются в тиши и что борьба с ними почти невозможна; в них победа бывает худшее. Они вообще походят на яды, о присутствии которых узнаешь тогда, когда больно обличается их действие, то есть когда человек уже отравлен».

Все надежды Елены Петровны, что, покончив с нена­вистным Сан-Донато, она уберет преграду, мешавшую ее сближению с мужем, оказались напрасны. И дело теперь было не только в Павле Павловиче с его памятью о Мари — Елена Петровна сама не находила в себе сил забыть и простить его рыдания над платьем покойной супруги. И получилось: не стало Сан-Донато, но и покоя, радости в душе не было.