Дамы и господа

К тому же она не могла не заметить, что Павел Павло­вич, раньше худо-бедно пытавшийся создать впечатление благополучия в доме, сильно изменился. Теперь улыбка появлялась на его лице, лишь когда он общался с детьми. Раздраженный, угрюмый, Демидов терзал жену новой манерой не разговаривать с ней по нескольку дней, а то и недель. К Пратолино он заметно охладел. Энергичная и хозяйственная Елена Петровна вынуждена была многое доводить до ума сама.

Муж часто уезжал в Киев, где у них был прекрасный особняк, или к матери и сыну в Трескенде. Когда Элиму исполнилось двенадцать лет, он отвез его в дорогой пансион в Швейцарии.

Отдохнуть от тяжелой домашней обстановки стремилась и Елена Петровна. Всякий раз, когда Павел Павлович провожал ее и детей в Киев или в Петербург, ей казалось, что у него вырывается вздох облегчения.

Это было ужасно! В тридцать лет оказаться в положении соломенной вдовы. И все-таки Елена Петровна еще лелеяла надежду наладить с мужем теплые отношения. Она писала письма, не жалея ласковых слов, спрашивала о его здоровье, рассказывала о домашних делах. В ответах же, получаемых ею, было много разных подробностей, расспросов о детях — и ни капли живого чувства к ней.

Елена Петровна плакала ночи напролет, металась по комнатам. Ей пришла в голову мысль попросить помощи у высших сил. Она зачастила в церковь, надеясь найти уте­шение в беседах со своим духовником.

…Сан-Донато было для Демидова неизмеримо большим, чем просто поместьем. Сколько времени прошло, а он про­должал тяжело переживать эту потерю. С ним случилось что-то вроде апоплексического удара. Человек отменного здоровья, он вдруг сдал, обмяк, постарел. А ведь ему было- то всего немного за сорок! Но жизнь не приносила радости. Его мучило ощущение, что все идет вкривь и вкось, без смысла и цели.

С такими невеселыми мыслями Павел Павлович ехал обычно к матери, единственному человеку, от которого у него не было тайн и на чью помощь он всегда мог рассчитывать. Бог мой! Ведь ей уже исполнилось семьдесят пять, но она была все так же бодра, энергична, рядом с ней неразреши­мые, казалось, проблемы превращались в мелкие, не более того, неприятности.

Аврора Карловна настраивала сына на оптимистиче­ский лад: пока человек жив, он может начать новую жизнь, искупить свои грехи и ошибки — Бог каждому посылает такую возможность. Надо только прозреть, ничего не бо­яться, побольше спрашивать с себя и научиться прощать. Ее счастье было в том, что ей удалось сохранить светлый взгляд на мир и на окружающих, хотя нередко приходилось сталкиваться с черной неблагодарностью.

Смеясь, мать говорила сыну, что не слишком, видимо, прогневила Бога — он указал ей, каким образом надо распоряжаться такой опасной вещью, как богатство. Тут все у Авроры Карловны было продумано. Каждое утро она начинала с разбора просьб, изложенных в письмах и записках. Их приносил камердинер, по заведенному пра­вилу обходивший с подносом тех, кто обращался к Авроре Карловне за помощью.

По прочтении этой корреспонденции она назначала опре­деленную сумму каждому просителю или бралась составлять ходатайство в государственные органы о приеме на службу, на учебу. Писала в суды о несправедливостях, нанимала адвокатов, устраивала лечение у хороших врачей.

Иногда причитающейся ей доли доходов от уральских заводов на все это не хватало. Тогда Аврора Карловна потихоньку продавала свои украшения, а порой, как гово­рили, занимала даже у собственных слуг. Устроенный ею Дом милосердия в Гельсингфорсе по-прежнему оставался образцовым пристанищем для бедствующих женщин.

Видя жизнь матери, наполненную смыслом и благород­ными заботами, Павел Павлович чувствовал прилив сил. Хандра отступала. Часами они гуляли по окрестностям. Она хвалилась своими цветниками и оранжереями, где все было сделано «по науке», причем с большой фантазией, и прекрасно ухожено.

Дом, в котором жила Аврора Карловна, был устроен без излишней роскоши, но отличался уютом и удобством. Из Петербурга хозяйка перевезла сюда вещи, радовавшие глаз и милые сердцу, независимо от их материальной цен­ности. Впрочем, на стенах висели первоклассные, огромной стоимости полотна голландских мастеров, портреты дорогих хозяйке людей: финской родни, Демидовых, Карамзиных, ее первой любви — Муханова. Фотографии в рамках: обе невестки, внуки и внучки…

Рядом с креслом, в котором обычно сидела Аврора Кар­ловна, читая либо рукодельничая, стоял секретер красного дерева. Здесь, переплетенные в альбомы, хранились листки с мадригалами Баратынского и Вяземского, полные любви и нежности письма Андрея Карамзина, ученические тетра­ди Павла, первые рисунки, а скорее каракули, маленького Элима. Рядом платиновая шкатулка с украшениями — свадебный подарок Павла-старшего.