Дань псам (ЛП)

Она выползла из-под него, села, провела длинными ногтями по упрямым волосам. — Теперь нам это не удается.

«Ага, теперь я понимаю причину твоего отчаяния, твоей ненасытности».

Он глядел на безупречную спину, на изящные выступы позвонков, округлости бедер, которые на ощупь окажутся прохладными и мягкими. Опущенные плечи говорили о временном успокоении — или о давнишней усталости.

— Лорд шлет свои наилучшие пожелания.

Она повернула голову, подняла в удивлении брови. — Неужели? Это в первый раз.

Спинок нахмурился. «Да, я как-то не подумал». — Я скоро уеду.

Взор ее отвердел: — Почему он так относится к тебе? Что, ты его раб? Он делает с тобой все, что вздумается!

— Я его помощник.

— Но ты не Сын Тьмы.

— Это верно.

— Однажды ты умрешь ради него.

— Да.

— Тогда он найдет другого глупца.

— Да.

Она сверкнула глазами, а потом отвернулась и встала. Черная кожа блестела в свете лампад — ничего мальчишеского, сплошные округлости и впадины. Спиннок улыбнулся: — Мне тоже тебя не будет хватать.

Она вздохнула, молчаливо покоряясь. В глазах уже не было ничего загадочного. — Мы делаем что можем.

— Да.

— Нет, ты не понял. Храм, жрицы. Мы пытаемся, как и сам Аномандер Рейк, отыскать некий смысл, некое значение. Он думает, что найдет смысл в борьбе младших рас. Люди, всё их жалкое барахтанье… Он ошибается. Мы это понимаем, и сам он понимает. Храм, Спин, выбрал иной путь. Возрождение Врат, возвращение Матери Тьмы в нашу жизнь, в наши души.

— Да. И что?

Лицо ее как-то обмякло. — Нам не удается. Как и ему. Мы знаем, он знает. Сын Тьмы шлет наилучшие пожелания.

«Значит… он сказал «жрице».

Он не имел в виду ЭТУ жрицу!» Спиннок вскочил, склонился, чтобы подобрать брошенные на пол одежды. — Верховная, — начал он. — Что ты можешь рассказать о культе Искупителя?

— Зачем тебе?

Он поднял глаза, удивившись напряжению ее голоса. И покачал головой: — Нет, я не думаю о прощении. Этот человек умер, приняв страдания Т’лан Имассов — представь, что сделало бы с ним отпущение наших душ?

— Я стараюсь не думать, Спин. О, он погиб со славой — пусть ради этого пролилось много лишней крови, но он погиб со славой. Если ты не озабочен нашими бременами, я не понимаю вопроса.

— Это новорожденный культ. Какую форму он примет?

Она вздохнула снова — необычайно откровенное признание крайнего утомления. — Как ты сам сказал, он очень молод. Как во всех религиях, его форма — его будущее — определится происходящим сегодня, в первые мгновения. Вот причина для тревог: хотя пилигримы сходятся, приносят дары, молятся, но организации нет. Никаких формул — никакой доктрины — но они нужны всем религиям.

Он задумчиво потер подбородок и кивнул.

— Почему ты интересуешься?

— Сам не уверен. Но уважаю твое мнение. — Он помолчал, смотря на скомканную одежду. Что-то забыл, что — то важное… но что же?

— Я была права, — заметила она, не сводя с него глаз. — Ты сам не свой, Спин. Ты наконец готов отвергнуть власть Лорда?

— Нет. «Возможно, я не сумею выполнить его приказы, но это целиком моя вина». Я в порядке, Верховная Жрица.

Она фыркнула: — Никто из нас не в порядке, Спин, — и отвернулась.

Он опустил взгляд, заметив лежащие на полу пояс и меч. Да, да — он забыл привычный ритуал. Спиннок подобрал оружие и, пока жрица одевалась, положил его на стол. Вынул из кожаного мешочка на поясе губку, металлическую фляжку с маслом угря и запачканную подушечку из акульей кожи.

— Ах, — сказала жрица от двери, — все исправилось в правильном мире. До встречи, Спин.

— Конечно, Верховная Жрица, — отозвался он, предпочтя игнорировать сарказм. И жалобу, который тот так неумело скрыл.

* * *

Ливень пришел с моря, превратив тропинки в грязевые реки. Селинд сидела в наспех сделанной хижине поджав ноги, и вздрагивала, когда капли дождя падали с дырявой крыши. Люди подходили к двери, но она прогоняла всех.

Больше она не станет терпеть роль Верховной Жрицы. Вся ее хваленая «сверхчувствительность» к шевелениям Искупителя оказалась каким-то проклятием. Что с того, что она ощущает переживания бога? Сделать для него она не смогла ничего…

Это-то не должно ее удивлять; Селинд говорила себе, что она ощущает не горечь, а нечто иное, более безличное. Может быть, это скорбь по растущему числу жертв Градизена и его сборища садистов, что продолжают терроризировать лагерь — так жестоко, что многие готовы покинуть его, как только подсохнут дороги. Может быть, это следствие неудачи с Пленником Ночи. В устремленных на нее глазах слишком многих людей читаются надежда и упование. Это слишком тяжело. Она даже не надеется ответить всем им. А теперь она стала понимать, что и НЕ ЖЕЛАЕТ отвечать им.

Слова пусты перед ликом жестокой воли. Они беспомощны, им не защитить святынь, каковы бы они ни были; им не защитить себя, свою свободу выбирать, свободу жить. Способность сочувствовать стала ее бедой. Сочувствие открывает в душе раны, и предотвратить это может лишь душевное очерствение — но этого она не хочет, она видела слишком много лиц, глядела в слишком многие глаза, вздрагивая от их холодности, от страсти к холодным суждениям.