Дань псам. Том 1

– И вряд ли в одиночестве.

– Он должен вернуться.

Она помолчала, наклонив голову. Потом произнесла:

– Пробило десять колоколов.

– Десять.

– Тогда мне пора.

– Счастливого полета, Карга.

– Молю, чтобы ты сказал то же самое своим любимым, хозяин, когда время настанет.

Он улыбнулся.

– Этого не потребуется.

Глава одиннадцатая

Кто вы такие, чтобы судить,

молода она или стара,
черпает воду в колодце
или выливает обратно?
Прекрасна она или невзрачна,
словно некрашеный лен;
парусом ли реет она на летнем ветру,
ясным девичьим оком над голубыми волнами?
Сквозит ли в походке ее соблазн
и обещание сладких объятий,
словно песня исходит от самой земли,
трепещет, как бабочки в поле с цветами?
Или тяжкое бремя ей плечи согнуло,
увял спелый плод и пожелтели
отцветшие прежде сады?
Кто вы такие, чтобы железом сковать
ту самую тайну, что к жизни нас призывает,
плещется через край и вечно стоит на границе
между глубинами тьмы и солнечной песнью?
Красивой ее назвать – преступное восклицанье,
и ценности нет никакой
в ваших взглядах и мыслях, что только
треплют истлевший канат. Позор вам, позор!
Невниманье наносит страшные раны,
и она прочь уходит либо, сердце скрепя,
идет вам навстречу. Не смейте
о красоте говорить или резко судить,
когда я сижу и смотрю, и все мысли,
что между миганием глаз возникают,
к жизни взывают волну осуждения. Парус
вдаль уплывает навеки по морю цветов,
оставляя шлейф ароматов, но все это мимо;
вам никогда его не догнать, на этом стоит
равновесье и мера, а также привычка
людей незнакомых слезы скрывать,
прочь отвернувшись.

«Молодые люди у стены» Некат из Одноглазого Кота

Нет и не бывало на свете творца более искреннего, чем ребенок, способный мечтать. Нагромождение из палочек, которое любой взрослый раздавит и не заметит, на деле оказывается частью обширного, продуманного мира: крепостью, лесом, великой стеной, защищающей от орд варваров, с которыми расправляется горстка суровых героев. Или драконьим гнездом, а блестящая галька – это яйца, из которых вылупится пламенное, гордое будущее. Никто впоследствии не создавал ничего столь совершенного, исполненного радости и торжества, ведь все замыслы и уловки взрослых суть лишь бледное воспоминание о детстве и тех чудесах, что рождаются из хрупкого союза разума с познанием. За каждым лицом скрывается рассказ, стилизованный под легенду. Статуи в нишах угрюмо и безразлично смотрят на прохожих. Их закоснелый ум слишком глубоко погряз в страхах и привычках.

Загнать ребенка в рабство – значит убить творца, выжечь каленым железом все чудеса, всю фантазию, вьюрком порхающую с ветки на ветку, ради бездушных прихотей взрослых. Те, кто идет на такое, мертвы внутри, лишены ностальгии по ярким переливающимся цветам, мягким, томящим, полным горько-сладкой тоски. Они мертвы внутри, но также мертвы и снаружи. Ходячие трупы, испытывающие, как и всякий мертвец, лишь холодное презрение ко всему живому, теплому и дышащему.

Стоит ли их жалеть? Нет, ни за что, пока они загоняют детей толпами на тяжелую работу, а сами лениво пожинают многочисленные плоды их труда.

Не боится ли наш пузатый рассказчик так жестоко осуждать других? Совсем нет! Мир, созданный из палок, способен растрогать до слез. Ползающий на четвереньках творец напевает десятки бессловесных песен, говорит сотней голосов и двигает невидимые фигурки на бескрайних просторах воображения (отвлекаясь иногда для того, чтобы утереть нос рукавом). Так что толстячок будет осуждать! И сделает все, лишь бы ускорить конец жестокого детского рабства.