Данэя

— Нашел: по этой пластинке вызовешь ее сразу, — он увел девочку. Пришлось ждать, пока он вернется.

Дан обдумывал — как начать: с какого момента? Все с нетерпением поглядывали на него. Он обвел их взглядом: Эя, которая хорошо знала историю его спасения; Поль, Лейли — с отяжелевшей фигурой и чуть подурневшим лицом: а ему она казалась оттого трогательно прекрасной; Сын, сидящий рядом с ней: так и не хватило времени закончить их разговор, поговорить с ним — может быть, рассказ о Ромашке послужит ответом на его сомнения. Сейчас придет Марк. И в сборе будут все, кроме Евы и Ли — все, кто пока составляет кружок его единомышленников, последователей идей Лала.

Прошлое встало перед глазами. То страшное время, явившееся началом перемен, которые предстояло теперь завершить. В него вплелось другое воспоминание: как рассказал свою историю там, за не один световой год отсюда, под неотрывным взглядом Лала. Дан поднял глаза: так же неотрывно тоже смотрели на него все и на этот раз.

…Полю казалось, что каждое слово впивается ему в мозг. Все, что рассказывал Дан, отчетливо возникает перед глазами. История жуткая. Кажущаяся невероятной. Такое не придумаешь.

Что он сделал, чтобы завоевать ее доверие? Ничего — ему было плохо, он был слаб и жалок. А она могла — испытывать жалость: гурия, неполноценная, необразованная, не понимающая многое — слишком многое из того, что знают полноценные. Но чувство жалости — глубоко человеческое чувство, почти забытое полноценными, свойственно ей, как и многим другим ее собратьям.

Жалость — сочувствие чужому страданию, стремление облегчить его, помочь. Но ведь и полноценные, когда в этом появляется нужда, спешат на помощь другому. В первую очередь, врачи и спасатели — те, кто продолжает носить погоны; это их долг, ради которого они могут даже жертвовать собой, как нередко и было со спасателями. Они способны на это, но что такое жалость — почти не вспоминают.

Раньше это слово было в названии одной из профессий. Какое? Надо вспомнить! Так: врачи, медицинские сестры… Да! Сестры. Сестры милосердия! И братья милосердия. Милосердие — другое название жалости.

Но откуда она знает это чувство? Кто говорил ей о нем? Никто! Ее учили лишь искусно удовлетворять похоть любого, кто этого пожелает. А она — знает: это в ней, глубоко. В ее натуре, оставшейся человеческой, несмотря на то, во что ее превратили. «Тебе плохо, миленький?», «Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю». И даже: «Рыбок тоже жалко». Она может, оказывается, очень многое: забыв о себе, своей жизни, своей внешности, являющейся залогом ее существования, — не дать совершиться страшному, отчаянно бороться, а потом изрезанными руками прижимать его голову и плакать над ним.

Так смогла дать она ему возможность перейти через слабость — и совершить самое великое открытие своей эпохи. Если бы не она: если бы вместо того, чтобы броситься, повиснуть всей тяжестью на его руке, сжимающей острый осколок стекла, — испуганно забилась бы в угол, в страхе закрыла лицо руками! А ведь не могла понимать, кто он — что он такое. Просто: измученный «миленький», которого очень жалко, и не надо, чтобы он резал себя стеклом, как гурии, которые кричат «Не хочу больше!».

Жалела — и потому могла делать, приносить добро: она не была нулем рядом с полноценными. Благодаря ей — выжил Дан.

А она? Она сама? Гурия с обезображенными, порезанными руками?

— И даже сейчас я не знаю, что стало с ней: мне не ответят. — Дан замолчал, задумался.

…- Это материал, мощнейший — для книги: Лал был прав! — Нарушил Поль долгое молчание.

— Он эту историю назвал доказательством — социальной теоремы человеческой сущности неполноценных. А для меня она послужила причиной, почему я сразу принял то, что о них думал он.

— А мне было гораздо труднее это сделать: я думала, как все. Дан рассказал о Ромашке, споря со мной. Перед этим Лал показал нам старинный фильм: «Хижина дяди Тома» — об американских неграх-рабах. Я была возмущена, как белый хозяин обращался со своим рабом, который был образованней и умней его. «Как такое могло существовать?» — спросила я Лала. А Дан сказал, что — его — удивляет, что нечто подобное может существовать в наше время. «Что ты имеешь в виду?» — спросила я его, и у нас произошел первый разговор о социальном расколе нашего общества. Впрочем, мы уже об этом рассказывали.

— Вы опускаете подробности: они могут оказаться сейчас весьма существенными, — заметил Поль.

— Ты уже решил? Делать из нее постановку?

— Я уже думаю, как. Так и будет называться: «Гурия». Даже лучше: «Райская дева». Нет: «Дева рая»! А?

— Пожалуй! Лучше не придумаешь: ад — в раю для других. Это поймут, — поддержала его Лейли.

— Но мне нужны подробности. Все до конца как было. Расскажите их. И не бойтесь повторяться.