Даниэль Друскат

Люди навеселе... все уже шатаются — кто от слабости, кто от выпитого — и вдруг: трое или четверо поляков кидаются к мальчишке, хватают. Даниэль отбивается руками и ногами, кричит:

«Пустите меня!»

Напрасно: его тащат к костру, срывают одежду. Вон он стоит, почти раздетый, его силком поворачивают спиной к огню:

«Глядите, какие шрамы!»

Поляки целуют мальчишку — шестнадцать лет, еще наполовину ребенок, а вон что стерпел, такое не каждому мужчине по плечу.

Прошло еще некоторое время... Нет, я больше не могу пить водку... нет, и есть больше не могу, желудок бунтует против неуемного радушия... вот уже и запели печальные песни, баян, рыдающий голос тенора... как же мне плохо... Даниэля он потом отыскал на наружной лестнице. Парнишка сидел, уткнувшись подбородком в высоко поднятые колени, и ревел.

«Ну что ты плачешь, малыш?»

«Все ведь кончилось».

Еще бы, есть от чего заплакать. Гомолла и сам был близок к этому.

«Так ведь все хорошо, все хорошо, мой мальчик», — хлопнул он Даниэля по плечу.

Через несколько дней комендатуру перевели в райцентр, поляки уехали на родину, друзья тоже в конце концов разъехались — прощайте, товарищи, я должен остаться здесь, принимаю на себя руководство. Он простился со всеми друзьями, и старыми, и новыми, и вот тогда-то вернулись другие — крестьяне с семьями, вошли в родную деревню, в свои дома — неуверенно, робко, почти как чужие.

Они в панике бежали из Хорбека вместе с графиней, бежали очертя голову, точно стадо баранов, следом за госпожой, с лошадьми и повозками, со всем скарбом — бессмысленное, жуткое бегство от одного только страха перед русскими и ужаса перед возмездием — боже милостивый, отдай нас американцам, говорят, под Шверином еще открыт коридор на Запад.

Возле мнимой бреши сбились в кучу удирающие нацистские войска и беженцы, все забито брошенными орудиями и разбитыми телегами, безнадежный хаос — клещи давно сомкнулись.

Графиня, их хозяйка, едва успела проскочить на автомобиле в сопровождении шайки эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова».

А крестьяне вернулись. Пешком, растеряв добро, — ноги унесли и то слава богу.

Поделом вам, нет во мне сочувствия к дворянским прихвостням.

Он, Гомолла, новый хорбекский бургомистр, встретил возвращенцев на следующий день у подъезда замка, и рядом с ним стоял Даниэль, его адъютант.

Тогда он впервые увидел их всех... Макс Штефан, еще и семнадцати нет, но, если Гомолле не изменяет память, уже в те годы большой говорун; красотка Хильдхен, славная девочка с русыми косами; Крюгер, бывший ортсбауэрнфюрер, — любопытно, куда он девал форменные штаны? Гомолла смотрел на всех этих местных старожилов, в его глазах они были трусливой сволочью, так он чувствовал, но рассудок подсказывал, что большинство из этих крестьян рано или поздно примут сторону рабочего класса.

Правда, их еще нужно воспитать. Впоследствии он этим и занимался.

Вскоре в деревню прибыли переселенцы. Сначала Гомолла размещал их в замке, а когда там все было забито, безжалостно реквизировал жилплощадь в хозяйских домах. «Что значит горница, господин Крюгер? Здесь поселится фрау Захер с тремя маленькими детьми. И не смейте грубить. У меня с фашистскими холуями разговор короткий! Понятно?»

Пятилетняя Розмари, старшая из девочек Захер. Нынче ее уж на коленях не подбросишь — фрау доктор! — а тогда эта негодница любила задавать вопросы, на которые так просто не ответишь: «Дядя Гомолла, почему у месяца ножек нету?»

Да, сестры Прайбиш. Ида, суматошная, с невинным взглядом. И Анна — тогда ей было около пятидесяти, на лице, как говорится, следы былой красоты, баба, во всяком случае, видная, с такой и переспать не грех. Несколькими годами постарше его, ну да, впрочем, он тогда и не был особенно разборчивым.

Она пригласила Гомоллу к себе, он согласился — Даниэль рассказывал, что сделала эта женщина и как она рисковала в самое жуткое время... Мое почтение, фрау Анна! Ваше здоровье! Сперва о житье-бытье, а там и о более личном: как же так, такая красивая женщина и не замужем? И прочее и прочее, слово за слово, и еще рюмочку шнапса, мало-помалу фрау Анне стало невмоготу во вдовьем уборе, он помог ей с застежкой, а потом — что значит не мог? — не захотел, у него ведь ко всему политический подход, а там на стене оказался портрет Бисмарка!

Сейчас ему семьдесят, волос бел, увы и ах! Седина в голову, бес в ребро — вот тебе и народная мудрость.

Что это его на такие мысли потянуло?

Внизу в земле два валуна, два скелета, давнишний привал у скал, дрожащий мальчонка, в обойме недостает двух пуль.

Что-то было у Даниэля на душе, что-то он утаивал — и потом тоже. Парень от природы мечтательный, замкнутый, всегда — как бы это сказать — овеян неуловимой тенью, не то унынием, не то легкой грустью, женщин это притягивало, так и льнули к нему. Подчас же, не умея понять парня, Гомолла думал, что на него влияет Штефан, причем плохо, это уж точно.

3. Не спеша шагая со Штефаном через чахлый лесок к липе, Гомолла украдкой наблюдал за ним.