Даниэль Друскат

Он уже втиснулся за руль, когда Хильда крикнула с крыльца:

— Машина нужна мне!

Макс наморщил лоб, глянул через плечо в заднее стекло — вроде все в порядке. Хильда надела пыльник, потом торопливо сбежала по ступенькам крыльца, в руках у нее был чемоданчик — это еще зачем? Она подошла к машине. Макс опустил стекло:

— Что ты сказала?

Хильда, не глядя, швырнула чемоданчик на заднее сиденье, потом требовательно протянула руку:

— А паспорт на машину?

Штефан, охая, выбрался наружу. Он потел и злился. Требование Хильды показалось ему странным и бессмысленным. Она же знала, что им с Гомоллой нужен автомобиль. Она в замешательстве? Ну хорошо! Вечером можно высказаться, наедине, только без новых сцен! Гомолла подходил все ближе и ближе. Штефан совсем упал духом.

— Дорогая, — просительно начал он... как давно он не говорил «дорогая». — Я тебя не понимаю.

— Мне нужна машина, — настаивала Хильда.

— Зачем?

— Я не знаю, чем ты тогда себя успокоил, — сказала Хильда и внезапно повернулась к Гомолле, — или ты!

— Я? — Гомолла не верил своим ушам. Чего ей от него надо?

— Но я знаю: каждый из вас извлек тогда для себя выгоду, — сказала Хильда. — Ты тоже!

— Ты, видно, не соображаешь, что говоришь? — Гомолла не на шутку разозлился, по нему было видно, да и слышно тоже: он выкрикнул вопрос, словно с трибуны.

Хильда ответила не менее громко:

— Ты с обеда до вечера торчал в деревне, тогда, в шестидесятом, и не догадался, что Даниэль в беде? — Она язвительно засмеялась. — Главное, строптивцы наконец в кооперативе, важнее для тебя в тот день ничего не было.

— Слушай-ка, — Гомолла поднял брови, — коли тебе охота играть в обвинители, будь любезна, обращайся к мужу!

— За старика пускай возьмется, за эту жалкую развалину! — возмутился Макс.

Несмотря на летнюю жару, Хильда собрала рукой у шеи воротник, словно ей было холодно.

— Это омерзительно! — она огляделась и сказала: — Все выглядит по-старому: красивый дом, липы во дворе, все, как всегда. — Она легонько тряхнула головой. — Для меня все изменилось, с той минуты, как я узнала, что здесь произошло. Сейчас я ничего не могу сказать. Я еду к Ане в Альтенштайн.

— Хильдхен, пожалуйста, будь благоразумна! — почти взмолился Штефан. — Может, Розмари уже давным-давно занялась девчонкой.

— Мне по крайней мере надо убедиться. С сегодняшнего дня я хочу знать все, Макс! Давай паспорт!

Хильда сказала это так, что Штефан понял: жена говорит абсолютно серьезно. Теперь, в полдень, она едва ли была иная, чем утром, и все же отныне кое-что изменится, оба они с этого дня и часа не смогут больше жить друг с другом так, как привыкли за эти почти уже двадцать лет. Он больше ничего не стал говорить, отдал ей паспорт на машину и при этом не мог отделаться от чувства, что отдает гораздо больше. Она кивком поблагодарила, села в автомобиль, поправила сиденье. Макс подскочил, хотел помочь.

— Спасибо, я сама!

Взревел мотор, слишком громко, она включила скорость, лязгнуло сцепление, задымил выхлоп — машина вырулила со двора. Еще вчера Штефан болезненно скривил бы лицо, теперь же он только смущенно провел ладонью по лысине, потом повернулся к Гомолле.

— Как же мы теперь доберемся до Альтенштайна?

— Ты ведь человек изобретательный, — отозвался Гомолла. Ему тоже перепало от Хильды, и все же Штефану показалось, что старик чуть злорадно улыбается.

Глава третья

1. Друската провели к прокурору. Прокуратура помещалась в здании окружного суда. Война пощадила этот дом старинной кирпичной кладки, расположенный вблизи Городского вала. Раньше он, должно быть, принадлежал монастырю, но вот уже почти два столетия здесь заседал суд и выносились приговоры: сначала именем великих герцогов этой земли, происходивших из мекленбургского рода, а затем, в период Веймарской республики и в годы нацизма, «именем народа». Так, во всяком случае, утверждают документы. Благодаря надежным стенам подвала архив уцелел, сохранились протоколы допросов, тексты приговоров и счета палачей.

Из документов, например, явствует, что еще в двадцатые годы одному осужденному отрубили голову. Это был жнец-поляк, которого обвинили в детоубийстве, и, как выяснилось вскоре после казни, необоснованно. Обвиняемый, почти не владевший немецким языком, не мог следить за ходом судебного разбирательства, и лишь во дворе тюрьмы перед эшафотом и палачом он наконец понял, что его ожидает. И тут он пролепетал: «Нельзя ли мне спросить у господина, за что я умираю?» Сопровождавший его на плаху священник, однако, посоветовал: «Смиритесь, сын мой!»

В архиве хранится также судебное дело от 1930 года. В нем бывшему офицеру рейхсвера предъявлено обвинение в том, что он из охотничьего ружья застрелил сельскохозяйственного рабочего-коммуниста. Несмотря на многочисленные улики и неопровержимые свидетельства, доказать убийство не удалось, и преступник был оправдан.

Зато коммунистов и социал-демократов после прихода Гитлера к власти юстиция карала с беспощадной жестокостью.