Даниил Андреев

Тогда в нашей комнате устроили второй обыск. Простукиванием обнаружили в одной из стен замурованное окно. Представляю, с каким восторгом следователи раскидывали книги, чтобы до него добраться. Комната была угловая с двумя окнами, третье заложили за ненадобностью еще до Добровых, и никто о нем уже не помнил. <…> Разумеется, в замурованном окне ничего не нашли.

Потом я предположила, что, возможно, оружие хранилось в дровяном сарае, потому что муж туда ходил за дровами. Устроили обыск и там. Я была в ужасе, потому что представляла себе, как сейчас тяжело Даниилу, что он скрыл от меня, где оружие. Как он сейчас думает, что меня мучают напрасно. Лучше бы уж я знала и сказала, так было бы проще…

Под утро я уже начинала кричать все, что думала о следователе, о Сталине, о Ленине, о советской власти… Если бы у меня уже не было статьи 58/10, то ее вполне можно было получить. Как-то следователь сказал:

– Ну надо же! Доводишь вас до того, что вы орете и не соображаете, что говорите, но ведь ни разу не крикнули, где оружие спрятано!

Вот для чего он меня доводил. Как я уже сказала, мне не давали спать три недели. Видимо, я была в таком физическом состоянии, что когда опускала босые ноги на цементный пол, то он казался теплым, значит, ноги были ледяными. Не знаю, подмешивали что-нибудь к еде и питью, возможно. Я потом сообразила странную вещь: за девятнадцать месяцев следствия я только один раз попросилась в туалет. Это странно, ведь допросы шли целыми ночами. В туалет отвел меня конвоир. Он стоял у двери, и тогда я единственный раз за все девятнадцать месяцев увидела себя в зеркале. Хорошо помню это лицо, которое трудно назвать моим. Это была застывшая белая маска с огромными черными глазами. Глаза у меня совсем не огромные и голубые. А из зеркала на меня глядели в пол-лица черные, с разлившимися зрачками глаза. Тогда, по-видимому, у меня и началось что-то со зрением, то, что сейчас дало тяжелую глаукому и слепоту. <…>

И вот в Лефортово приехал министр Абакумов. Меня ведут к нему, а по дороге к кабинету через каждые полтора метра стоит солдат. Вводят в комнату, там сидят мой следователь и начальник отдела, а с ними очень крупный вальяжный и полный восточный человек в черном костюме. Начинает меня допрашивать.

– У вас было оружие. Почему вы не говорите, где оно?

– Потому что не знаю, – отвечаю.

– Но у вас было оружие?

– Так если вы, министр, говорите, что у нас было оружие, значит, оно было. Но я его никогда не видела.

Мне, столько лет прожившей при советской власти, не пришло в голову, что министр может врать. Он подошел ко мне близко, посмотрел:

– Какая молодая… Как же вы во все это влипли?»⁴⁸⁴

11. Очные ставки

В январе на следствие вызвали Галину Русакову. «Это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни… – признавался Андреев, добавляя: – Она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля»⁴⁸⁵.

Свидетели ничего не могли знать. Кроме разговоров о романе, а он постоянно что-нибудь писал, или неосторожной критики советской власти, никаких подробностей о покушении на Сталина, ни об оружии узнать не удавалось. Поэтому на лефортовском этапе следствия постепенно арестовали всех остававшихся на свободе, но намеченных в соратники террориста. Не получивших ролей не трогали. Даже выпустили перепуганную и ничего не понимавшую старуху Рабинович. Затем началось окончательное прописывание сценария.

5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.

15 июня – Татьяну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из Интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаянием писала: «Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…»⁴⁸⁶

19 июня арестовали Добровольского и Александра Доброва. Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова. После ареста мужа она уехала в родной Лихвин. Там за ней пришли в три часа ночи, чтобы отвезти в Москву, на Лубянку, и оттуда в Лефортово. Лисицына вспоминала, что поначалу она ощущала себя «как в кошмарном сне» и ждала расстрела.

Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву – 195, Коваленского – 173, Василенко – 126, Ивашева-Мусатова – 123… Конвейер еженощных мучений. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе любые слова превращались в формулировки, чреватые грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, «чистосердечно» рассказал, как после войны он усилил свою «подрывную работу»: