Даниил Андреев

Так, иезуитским канцелярским языком, характеризовалось литературное творчество лубянских следователей, сочинявших дела, выбивавших из подследственных подробности. Когда Абакумова арестовали, оправдываясь, он говорил, что исполнял указания товарища Сталина и ЦК выбивать признания из «врагов народа». Но обвинялись недавний министр госбезопасности и его подручные, в свою очередь допрошенные и расстрелянные, не в жестоких наветах и пытках, а, напротив, в том, что в преступной халатности или с умыслом не вносили в протоколы признания «законспирированных врачей», предателей и террористов.

12. Суд ОСО

Добровольский писал о днях перед судом:

«Следствие, собственно, уже кончалось. Я, совсем замученный, все подписывал, что мне давали, не глядя. Следователь подал мне еще одну бумагу со словами: “Вот и эту подпишите”. Я взял перо. Следователь сказал: “Да нет, вы же не прочли. Прочтите, а потом подпишите”. В бумаге говорилось о моем согласии на то, чтобы все взятые у меня бумаги, записные книжки, дневники, литературные наброски, черновики и все рукописи законченных рассказов были сожжены.

Я подписал, но, наверно, на моем лице было видно мое страдание.

– Чего вы? – сказал следователь. – Чего вы страдаете?

Я сказал:

– А вы хотите, чтобы мать не страдала, подписывая приговор о казни своих детей?

– Ну, ну… – сказал следователь. – Ведь и Гоголь сжигал свои рукописи. Все равно вам бы пришлось сжечь ваши. Они никому не нужны. Вот мы и снимаем с вас эту работу и берем на себя.

Со мной все было кончено, и все дело мое сгорело»⁴⁹³.

О страшном осознании того, что дело жизни стало пеплом, Добровольский-Тришатов написал в стихах как о собственном преступлении, а ведь это было почти таким же страшным, как уничтожение людей, преступлением власти:

Грех последнего преступления
Я в себе побороть не смог.
Дар, как гром говорящего пения,
Я зажал, завернув в платок,
Чтоб не ринулось ко мне Слово —
Огнезрачное колесо.
Вот такого-то, вот такого
И судило меня ОСО.

Сожгли все рукописи Белоусова, Василенко, Тришатова, Желобовских, Коваленского, Лисицыной, Шелякина, всю захваченную переписку, даже письма Леонида Андреева. Сгорело «письмо Леонида Николаевича о смерти матери Даниила, залитое слезами, – свидетельствовала Алла Александровна. – Его последнее письмо, совершенно потрясающее, мы перечитывали несколько раз. Оно, видно, было кем-то привезено, потому что по почте такие письма уже не отправляли. Это письмо о революции, и я могу его сравнить только с последними дневниками Леонида Николаевича, написанными перед смертью, когда он понял все, что произошло с Россией»⁴⁹⁴.

Многие из сидевших на Лубянке запомнили едкий запах горелой бумаги. Сожженные рукописи – жизни, погубленные дважды. Сожгли все сочинения Даниила Андреева – поэмы и стихотворения, автобиографические записки, дневники. Сожгли, насмехаясь над протестами автора, главное вещественное доказательство террористических замыслов подсудимых – роман «Странники ночи». Сожгли в той самой лубянской печи, над которой виделись Солженицыну летящие «черными бабочками копоти» следы «еще одного погибшего на Руси романа»⁴⁹⁵.

Андреев просил передать в Литературный музей письма отца и прадеда (родственника Тараса Шевченко). Не хотел он верить и в гибель «Странников ночи»: «Когда абакумовские подручные предложили мне подписать (скрепить своим согласием) распоряжение об уничтожении всего моего архива, я подписал его с категорической письменной оговоркой, протестуя против уничтожения, во-первых, собрания сочинений Леонида Андреева в 8 томах, изд. 1913 г. (если эти ослы даже не знали, что это издание можно достать в любой публичной библиотеке, купить у любого букиниста), а во-вторых, странников. И думаю, они находятся при моей папке»⁴⁹⁶.

«Статья была – террор, – рассказывал Василенко. – И всех нас хотели расстрелять. Я ведь даже ждал расстрела, четырнадцать дней сидя в одиночке. Следователь сказал: “Вас расстреляют”.

И когда ко мне входили в камеру ночью, было страшно. Очень страшно. Они входили втроем, вчетвером, приказывали: “Встать!” Я вскакивал.

“Повернуться спиной!” И молча за мной стояли. Я знал, что они стреляют в затылок.

Чувства страшные. Это знал Достоевский, он стоял на эшафоте. Правда, один раз… А я? Ну, я был обыкновенный человечек. Я стоял и шептал: “Господи, Боже, помилуй меня!”

Потом они так же молча уходили»⁴⁹⁷.

Издевательство? Нет, продуманный способ сломить волю измученных многомесячным следствием. Через месяц после ареста Андреевых, 26 мая 1947 года, вышел указ «Об отмене смертной казни», она заменялась «в мирное время» 25-летним сроком. Указ действовал до 12 января 1950 года, когда высшую меру восстановили. Им, тем, кто выжил, повезло.

Лисицына позже утверждала, что видела резолюцию: «Судить особым совещанием. И. Сталин»⁴⁹⁸.