Даниил Андреев

Но Андреев общался не только с сокамерниками. Тюремная связь со своими каналами и приемами действовала и при самом жестоком режиме. Заключенные перестукивались, обменивались посланиями, умудрялись знакомиться. Внизу в те годы существовало восемь прогулочных дворов, разделенных забором. Дворами назывались «маленькие клетки-отсеки»: «…два ряда узких отсеков. Поверху ходят два часовых, следят, чтобы никто не пытался общаться с гуляющими из других камер (каждый отсек на камеру). Дотронуться даже до стены нельзя – немедленно вся камера лишается прогулки. Идем друг за другом по кругу, – рассказывал о тогдашних прогулках Курочкин, – полчаса в одну сторону, полчаса в другую, чтобы голова не закружилась…»⁵⁴⁰ Но в заборе отыскивались щели. Как вспоминал сидевший в одиночке Меньшагин, когда постовой оказывался от него в другой стороне, он мог с гуляющими соседями перекинуться несколькими фразами. «И они то же самое – видят, что человек смотрит, спрашивают: кто? Давно ли? Откуда? Какая статья? Сколько сидишь?»⁵⁴¹

После тюрьмы Андреев рассказывал жене о некоем юристе, сидевшем, как и Меньшагин, в одиночке. Несмотря на это, они знали друг друга: «Когда его одного выводили на прогулку, он выходил с пайкой хлеба, чтобы кормить голубей. Все голуби слетались ему на плечи, а он давал им этот хлеб – единственное, что имел»⁵⁴².

9. Снобдения

В снобдениях, в тысячах ночей на казенном ложе, отправляясь в трансфизические путешествия, как Даниил Андреев называл свои состояния, ему открывалось и неизвестное, и знакомое, но с неожиданной стороны. В записях о путешествиях в потустороннем есть раздел «Личное». Личное также входило в стихи, попадало на страницы разраставшегося трактата. И то, что казалось совсем не личным, часто исходило именно из личного. Многие записи, как кажется, вырастали не из небывалых откровений, а из давних переживаний.

Одна из записей – история предсуществований, предыдущих жизней, – в них он верил безусловно. Это комментарий к давнишним строкам – «…я умер. Я менял лики, / Дни быванья, а не бытие…», ко всему циклу «Древняя память», написанному почти двадцать лет назад. Он пишет об Атлантиде и о Гондване. Причем под Гондваной имеет в виду не легендарный материк, а некую метакультуру, включающую остров Яву, Суматру и Южную Индию. Помечает, что жил в странах Наири. Припоминает о жизни в Индии – то на севере ее, во времена империи династии Гуптов, при которых процветали литература и искусства и где он был заклинателем змей, то в XVII веке в Траванкоре, где видит себя брамином-поэтом, живущим на побережье, у озер или у гор, у синей вершины Анаймуди. Именно там, на юге Индии, предопределился его путь поэта в последующей жизни: «Дар поэт<ической> ген<иальности> был решен, еще когда ты умирал в Траванкоре».

Он записывает воспоминание о встрече с девушкой, изображенной им некогда в поэме, и тут же возникает давнишний соперник Ю. (Юрий Попов): «Ради ее любви ты отдал сомнит<ельные> блага. Исключен из касты и изгнан. Встречался и в других слоях, но в одном из них Ю. соверш<ил> тяжкую ошибку». «Вызволить Ю. стоило огромных усилий. Он же падал ниже Агра…» Агр, четвертый из слоев чистилищ, слой «черных паров», где грешники искупают свою карму, подробно описан в «Розе Мира». Одно из мучений Агра – «чувство бессильного стыда и созерцание собственного убожества. Другое мучение в том, что здесь начинает впервые испытываться терпкая жалость к другим подобным и приходит понимание своей доли ответственности за их трагическую судьбу». Похожее мучение и переживал Андреев, все время возвращаясь к вине – действительной или мнимой – перед Поповым.

Так все его трансфизические путешествия оказывались связаны с собственной жизнью и были путешествием по мирам прошлого, вновь и вновь переживаемого глубинами подсознания. Он пишет о чаемой встрече с другом юности: «Сердце остановится. Он бросится к тебе сам. Будет безумно любить, и ты его так же. <…> Поэтому прост<ится> все, при условии, что это не повр<едит> миссии. Станет чудесн<ым> художн<иком>: роспись одного из замечат<ельных> храмов С<олнца> М<ира>».

В записях живые и ушедшие рядом. Под заголовком «Судьбы посмертные» он делает пометы, не все из которых понятны. Первыми обозначены судьбы самых близких – Добровых. Саше Доброву нечто «ускорит смерть», но он «спасет мать из Морода», то есть из третьего слоя чистилища, царства абсолютной тишины, где пребывающих мучает тоска великой покинутости. Рядом с именем Елизаветы Михайловны два слова: «Мород. Тайна». Какая семейная тайна здесь скрыта, мы не знаем. Дяде, Филиппу Александровичу, назначены «лучезарный покой» и «творчество во время смены эонов». Ниже перечислены те, о которых ничего пока не сообщено. В списке: Ирина Усова и ее муж – Налимов, Татьяна Усова, первая его жена Александра Гублёр, Мария Васильевна Усова, Ивашев-Мусатов, Аня – видимо, Егорова, Зоя Киселева…