Даниил Андреев

Но здесь суд превращается в мистериальное видение собственной юности, когда душа проходит по грани и в ней идет борьба с демонической тьмой. Дуггур – инфернальный слой, где царят демоны великих городов. Это мир хмурой городской ночи, в которой преобладают «тона мутно-синие, сизые, серые, голубовато-лунные». В каждом из городов Дуггура своя великая демоница, населяют же их мелкие демоны обоего пола, едва отличающиеся от человека. Сущность этих демонов – безмерное сладострастие. Дуггур описан в «Розе Мира»:

«Демоницы Дуггура телесно отдаются одновременно целым толпам, и в их обиталищах, полудворцах-полукапищах, идет непрерывная, почти непонятная для нас оргия во славу демонической царицы Луны, той самой, чье влияние испытываем иногда мы, люди, в городские лунные ночи: оно примешивается к маняще возвышенному и чистому влиянию светлой Танит, возбуждая в человеческом существе тоску по таким сексуальным формам наслаждения, каких нет в Энрофе… Единственным светилом в Дуггуре, его солнцем, служит Луна, поэтому большую часть времени этот слой погружен в глубокий сумрак. Тогда вступает в свои права искусственное освещение – длинные цепи мутно-синих и лиловатых фонарей…»

Там есть и предупреждение: «Для человеческой души срыв в Дуггур таит грозную опасность. Срыв происходит в том случае, если на протяжении жизни в Энрофе душу томило и растлевало сладострастие к потустороннему…» Какое же мистическое сладострастие смущало юность Даниила Андреева?

1923 годом помечено стихотворение «Юношеское», дописанное или поправленное в 1950-м. В нем угадываются очертания Дуггура: «Смутно помнятся конусы древнего, странного мира – / Угрожающий блеск многогранных лиловых корон…»

Стихотворение о богоборческих соблазнах первой строкой – «Мы – лучи Люцифера, восставшего в звездном чертоге…» – заставляет вспомнить гумилевскую «Балладу»: «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…» Тем более что у Гумилева можно найти и намек на лунную демоницу Дуггура: «И я отдал кольцо этой деве Луны / За неверный оттенок разбросанных кос…» Были стихи о Люцифере и у домашнего мэтра, Коваленского, в ту пору захваченного сомнительной мыслью о предстательстве перед Богом за Люцифера. Но о каких соблазнах говорит Андреев? Его строки – «Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе! / Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне!» – действительно «нашептаны» Богоборцем или они отголосок ницшеанства? Нет, за символистскими формулами и словарем не одни книжные умозрения, а и жизненные вопросы. На них поэт не отвечает, но они говорят о состоянии еще не оперившейся души, когда ее затягивают вихревые потоки злого, растерянного времени:

Что разум, и воля, и вера,
Когда нас подхватят в ночи
От сломанных крыл Люцифера
Спирали, потоки, смерчи?

Вообще интерес к мифологическим ликам зла присутствовал в самом тогдашнем воздухе. Бессарабова упоминает в дневнике 1918 года, как они с двоюродной сестрой Даниила разбирали «вереницу демонических ликов»⁹⁸: Люцифера Мильтона, Сатану Бодлера, Мефистофиля Гёте, Черта Достоевского, демонов Лермонтова и Врубеля, дьявола Ропса и Вия Гоголя.

Рассказывая о трансфизических странствиях, Андреев говорит и о коснувшемся его потустороннем сладострастии:

«Если подобные странствия совершаются по демоническим слоям и притом без вожатого, а под влиянием темных устремлений собственной души или по предательскому призыву демонических начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчетливо ничего, но выносит из странствия влекущее, соблазнительное, сладостно-жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго привяжут душу, в ее посмертии, к этим мирам. Такие блуждания случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни на земле уводил меня все дальше и дальше от этих срывов в бездну».

В те годы он часто рассуждал о теории двух бездн (взятую у Достоевского, ее некогда развивал Мережковский): есть «бездны горнего мира и бездны слоев демонических». В порыве к горнему грозит опасность оказаться в темной бездне. Но это все же лучше плоского существования в затягивающем «болоте». Из темной бездны можно вырваться и взлететь. Раскрывшаяся перед ним бездна приобретала в его сочинениях все более впечатляющие подробности. Среди тех созерцателей горнего, кого сумела затянуть демоническая бездна, Андреев называет Иоанна Грозного. В поэме о нем, потому и названной «Гибель Грозного», он говорит и о собственном опыте. Его Грозный пережил те же детские видения Небесного Кремля и Солнца Мира, играя мальчиком в кремлевском саду, что и он (они описаны в триптихе «У стен Кремля») прошел то же испытание обеими безднами. И от страшного испытания отказаться не хочет: