Даниил Андреев

Но не отрекусь от злого бремени
Этих спусков в лоно жгучих сил:
Только тот достоин утра времени,
Кто прошел сквозь ночь и победил…

Речь идет не только о личном, но и о пепелящем историческом опыте. Такое понимание блужданий еще не определившейся души пришло через годы. А тогда, в «темный период», ему было 18, 19, 20 с небольшим лет – возраст отчаянной влюбленности, болезненности переживаний, возраст безумств, подвигов, преступлений, самоубийств.

Россия переживала тот же темный период. Военный коммунизм, кровавый, тифозный, голодный, в шинелях и кожанках, закончился. В 1921 году провозгласили нэп. Москва с обшарпанными фасадами, прислушивающаяся к погрохатываниям Гражданской войны, медленно оживала. Даниил шел в школу через Арбат, где прилавки становились заманчивыми, расцветая колбасами, сырами, балыками, а витрины пестрели дамскими туалетами и побрякушками. Прохожие с усталыми и угрюмыми лицами, барышни и неунывающие дети останавливались, глазели. Вечерами загорались огни, высвечивая ресторанные подъезды, на Тверском гурьбой расхаживали проститутки.

ЧК действовала уверенно, аресты никого не удивляли. Заканчивались вооруженные схватки, а война идейная становилась беспощадней: ширилась борьба с религией, религиозной философией, со свободомыслием. Выслали неугодных писателей и мыслителей. В «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы…» из массовых библиотек в первую очередь включены религиозные философы – Платон, Кант, Шопенгауэр, Ницше, Владимир Соловьев. В библиотеках в отделах религии разрешались только антирелигиозные книги. Но Даниилу, его друзьям, как это и должно быть в юности, казалось, что все плохое вот-вот кончится, они старались расслышать зов будущего.

В январе 1924 года кисовцы поехали в деревню Дунино под Звенигородом кататься на лыжах. Оловянишникова вспоминала: «Останавливались в избе, которая была перегорожена надвое. В большей части расположились мальчики. Даня спал на старой кушетке, в которой, по его выражению, было “море железа”. Мы, девочки, спали на полу, на сене, во втором закутке. После дня, проведенного на морозе, в лесу на лыжах, Даня и Алеша [Шелякин] разлеглись на нашем сене, не оставив нам места, и вели какой-то философский разговор, рассказывая потом, что “девочки с благоговением слушали нас у наших ног”»⁹⁹.

22 января умер Ленин, на зданиях вывесили красные флаги с нашитыми черными полосами. Жуткий мороз, надрывные сиплые гудки, молчаливые люди на улицах. Немая очередь в Дом союзов, потрескивание больших костров, у которых грелись тоже молча. Плакат «Ильич умер, Ленин жив». Всеми читается переданная по телеграфу из Тифлиса статья Троцкого «Ленина нет!». Учащихся в Колонный зал пропускают без очереди. Торжественно-мрачное явление государственной смерти, завершившее первое советское царствование, задело всю Москву, всю насторожившуюся зимнюю страну.

2. Врубель, Лермонтов, Достоевский

Образы Дуггура Андреев увидел на «люциферических» полотнах Михаила Врубеля и в стихах второго тома Александра Блока. Блок видел рядом с собой Врубеля, различал на его полотнах «дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового»¹⁰⁰. Так и андреевский темный мир с врубелевским колоритом вырастает из символистского, блоковского. Этот вполне декадентский колорит конца – начала века присутствовал и в добровском доме. Малахиева-Мирович описывала комнату Шуры Добровой: «Бердслей, Уайльд и Боделэр / В твоем лилово-синем гроте / Своих видений и химер…»

В «Розе Мира» «Поверженный демон» назван демоническим инфрапортретом, в «Странниках ночи» – «иконой Люцифера». В романе полотно описано с восхищением, рискующим перейти в мистическое сладострастие:

«Казалось, на далеких горных вершинах еще не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлеченные Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремленного снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось – не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрек и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое “нет!”, не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы».

Расплата за люциферический соблазн неизбежна. Врубелю приходилось спускаться к ангелам мрака. И – вырывается у Андреева – «было бы лучше, несмотря на гениальность этого творения, если бы оно погибло». Художник метался между евангельскими сюжетами, становившимися у него совсем не каноническими, тревожно болезненными, и неодолимой тягой к изображению взбунтовавшегося ангела, олицетворения мятежного человеческого духа.