Даниил Андреев

Торопясь с запальчивыми претензиями «к господам из эмиграции», он не мог представить, с каким предисловием – а без него и не вышел бы! – появится «Реквием». В нем писатель назван мятущейся душой «потерявшего нить жизни представителя чуждого нам класса», и объявлено, что «его психика, его мировоззрение, его мироощущение враждебны нам», а «философия», как и «философия» Достоевского, неприемлема. Говоря о «враждебном» мировоззрении отца, большевистский публицист говорил и о сыне. «Для всех серьезно мыслящих и живущих жизнь – мистерия», – приводил он слова Леонида Андреева, под которыми мог бы подписаться его сын, и возглашал: а мы говорим: «жизнь великое творчество трудящихся масс, в своем творчестве разгоняющих тьму веков и изгоняющих тайну этой тьмы…»

Литература – «часть общепролетарского дела». Тайны изгоняются вместе с индустриализацией и коллективизацией. В совершавшемся Андреев позднее разглядел предначертания Противобога и волю Жругра, демона власти, воплотившуюся в сталинские пятилетки, сопровождавшиеся террором.

«В 1929 году замолкли церковные колокола. О том, что это было именно в том году, мне говорил Даниил, – вспоминала его вдова. – Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили. А московские колокола в это время уже молчали»¹⁷⁴. Борьба с колокольным звоном «в интересах трудящихся» началась с секретного постановления НКВД «Об урегулировании колокольного звона». Когда был запрещен «звон во все колокола», по всем городам и весям колокола сбрасывали с колоколен и отправляли на переплавку. В ноябре того же года стали снимать колокола в Троице-Сергиевой лавре. Но не только церковные звонницы заставили замолчать. Начали рушить старинные намоленные московские храмы. Уничтожили храм Покрова в Левшине, родной для семьи Добровых. Пытались покуситься на календарь, отменить названия дней недели. Отменили специальным указом празднование Рождества и Нового года, объявив религиозной пропагандой. А крестный Даниила Андреева на открытии второго съезда Союза воинствующих безбожников провозгласил: «…религии нет места в том огромнейшем процессе культурного творчества, который с невероятной быстротой развивается в нашей стране»¹⁷⁵.

8. Хлопоты о старшем брате

«Слушай, Дима, нет ли теперь какой-нибудь возможности тебе вернуться в Россию? Приложи все усилия; здесь (в Москве или в Ленинграде) не так уж невозможно устроиться», – писал Даниил брату в сентябре 1928 года. Тот и сам не оставлял мыслей о возвращении и оставался апатридом, не желая принимать французское подданство. «И не в силах к тебе возвратиться, / И не в силах тебя разлюбить» – строки из тогдашнего его стихотворения о России. В 1928 году в Париже у него вышла вторая книга стихов – «Недуг бытия». Вступив в группу «Кочевье», он участвовал в ее вечерах в «Таверне Дюмениль» на Монпарнасе, где собирались молодые литераторы русского Парижа, читал стихи, в декабре сделал доклад к 135-летию со дня рождения Тютчева, опубликованный в «Воле России». Стал печататься как критик. Но жить в переполненной русскими эмигрантами Франции было трудно, главное – не на что. Литература прокормить не могла, приходилось браться за любую работу: чернорабочий на фабрике, типографский наборщик, киномонтажер. Не зная советской жизни, представляя ее по газетам и рассказам, в своей любви к России Вадим Андреев хотел верить в лучшее. И верил. Об эмигрантских мытарствах брата Даниил позже рассказывал: у него часто не хватало денег даже на пачку папирос. Писал: «После окончания Сорбонны ему пришлось вместо философии заняться развозкой на тачке масла и молока по парижскому предместью».

И тогда, и позже Вадим Андреев был близок к части русской эмиграции, настроенной если и не просоветски, то вполне лояльно к режиму, въяве не знакомому. Левые настроения и симпатии к Стране Советов росли, жаждавшие верить пропаганде верили, от страшных слухов отмахивались. Тем более что предвоенная европейская жизнь не казалась радужной. Видимо, в не дошедшем до нас письме младшему брату он писал о необходимых бумагах, надеясь на помощь тех советских писателей, с которыми познакомился в Париже. Например Бабеля, чей московский адрес просил сообщить.

Исаак Бабель, арестованный в 1939-м, рассказал следователям, что в 1927 году в Париже встречался с Вадимом Андреевым. Тот вместе с молодыми поэтами приходил к нему «на квартиру по улице Вилла-Шовле, дом 15»¹⁷⁶, и Бабель позже ходатайствовал о его возвращении в Москву.

Но особенные и небезосновательные расчеты были на помощь Горького.

Отвечая брату, успевший кое-что разузнать и убедившийся в том, какие громоздятся преграды, в феврале следующего года Даниил писал:

«Димочка, дорогой мой, задерживаюсь я с письмом потому, что наведение справок относительно моего ручательства, которое я хочу тебе послать, заняло много времени; до сих пор я не выяснил некоторых пунктов <…>