Даниил Московский

Олекса потеребил Марьюшкины волосы:

   — Густы... Не по дням, по часам растёшь, Марьюшка, эвон, выше стола уже. Где же жениха искать, может, в странах заморских? Сколь раз тя о том спрашиваю?

Рассмеялся, довольный своей шуткой...

Обедать сели, когда дождь начал униматься. Дарья выставила миску со щучьей ухой, блины кислые овсяные, кувшин с холодным молоком из подполья. Олекса уху хлебал, рыбьи кости обсасывал, к блинам припал. Наконец обронил:

   — Убери, Дарьюшка, ино сам не оторвусь.

Обед запил молоком, губы отёр и на Дарью так посмотрел, что она враз поняла:

   — Говори, чего на душе таишь, чать, от меня не схоронишь.

   — В Киев еду я, Дарьюшка, с боярином Стодолом за лекарем для князя.

Дарья на лавку опустилась, обняла Олексу:

   — На судьбу свою в коий раз плачусь, дорога-то дальняя, всякое таит. Мы с Марьюшкой тя дожидаться будем, ты только себя побереги.

Киев, мати городов русских, красовался на холмах днепровского правобережья. С весны и до первых заморозков, когда осыпается лист, Киев утопал в зелени. Здесь, в стольном городе, жили первые великие князья Киевской Руси. К стенам этого города накатывались из Дикой степи печенежские и половецкие орды. И тогда горели Подол и все вокруг, бились в смертельной схватке с недругами княжеские дружины и киевский люд. Роем летели на город огненные стрелы и стучал порок[102], огромное бревно било по Золотым воротам...

Устоял Киев, отражая частые приступы. Водили великие князья в степь свои дружины, карали ордынцев...

То, чего не удалось печенежским и половецким ханам, исполнил хан Батый, великий внук Чингиса и сам не менее великий, основатель Золотой Орды, потрясатель вселенной. Карающим языческим мечом прошлась татаро-монгольская Орда по землям славян, и никто не ведал, где остановят своих скакунов воины Батыя. А он, идя на Европу, овладел Киевом, пожёг и разрушил город, а возвращаясь в низовья Волги, довершил начатое.

С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную, Залесскую Русь, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом...

Когда боярин Стодол с гриднями и обозом, груженным дарами для Киево-Печерского монастыря, подъехал к Киеву, город ещё не восстановил былой красоты, много сожжённых строений, разрушенных подворьев заросло кустарником и бурьяном, поруганные храмы не радовали прежним благолепием.

   — Вот и конец нашего пути, — сказал Стодол Олексе, переводившему удивлённые глаза с города на широкую днепровскую речную гладь. — Вишь те купола, то собор Святой Софии, — продолжал боярин. — Там и Гора, дворцы киевских именитых людей, палаты княжеские. Они ещё от времён великого князя Владимира, крестившего языческую Русь... А эвон перевоз. Сейчасец переправимся на тот берег и немедля подадимся в лавру — бить челом игумену и всей монастырской братии, дабы помогли сломить упорство лекаря Авраама... Нам, Олекса, домой, в Москву, поспешать надобно, княжеская хворь не ждёт.

Гридин с боярином согласен, князь Даниил сдал, в редкие сутки его болезнь не прихватывала. Но Олекса молод, и мысли его далеки от болезней, он о домашнем думает, Марьюшку вспоминает, Дарью. Конец седмицы, и она, верно, тесто завела на пироги, завтра, в воскресный день, с пылу с жару горячие на торг понесёт...

Конские копыта простучали по наведённому мосту, протарахтели колеса телег. Вниз к пристани спускался важный ордынец в сопровождении нескольких татар. Стодол не намерился было уступать дорогу, да увидел на халате ордынца медную пластину, пайцзу ханскую: не покорившийся ей считался ханским ослушником и приговаривался к смерти. Боярин поднялся в стременах, повернулся к гридням:

   — Посторонитесь!

Проехали ордынцы, а московиты продолжили свой путь. Спустя время кто-то из гридней обронил:

   — В сабли бы их.

Стодол сердито прикрикнул:

   — Того ли ради в Киев явился? Ещё, может, доведётся удаль выказать, Аника-воин.

Вот ремесленный и торговый Подол: пустынные улицы, редко ударяли молоты кузнецов. Стодола такая тишина удивила:

   — Отроком довелось мне увидеть Киев, когда на Подоле от звона железа уши закладывало, а в многолюдстве конь с трудом дорогу прокладывал. — И протянул печально: — Вона как Русь разорили!

Остатнюю дорогу боярин промолчал, да и лавра показалась.

   — ...А Даниил, княже, нежилец, — хихикнул боярин Ерёма.

Они ехали на княжескую тоню, что в верховьях Клязьмы. Дорога шла берегом. Местами лес подступал близко к реке. Казалось, ещё немного — и деревья ступят в воду.

Князь Андрей Александрович брови поднял:

   — Что так?

   — Грудная болезнь душит Даниила. Стодола в Киев за лекарем отправил.

   — То алчность задушила Даниила. Переяславлем подавился...

Рыбацкая тоня избой вросла в землю. На шесте сеть развешена, ладья носом в песок зарылась. Завидев князя, рыбаки пошли навстречу. Андрей Александрович спросил:

   — Отчего невод не заводите?

   — Только вытащили, княже.

   — Ну?

   — Не больно.

   — Что так?

   — Видать, залегла. Перед дождём...

Великий князь и боярин вернулись во Владимир после того, как рыбаки во второй раз вытянули пустой невод.