Даниил Московский

Даниил отпустил боярина Протасия и наместника Петра Босоволкова, отложив на утро остальные разговоры. Старый ключник, служивший при дворце со времени его строителя, мимолётного московского владетеля Михаила Хоробрита[8], поднял дрожавшей рукой подсвечник и повёл князя по узким, запутанным переходам. Позади тяжело топали телохранители.

Неслышно закрылась дверь ложницы.

Комнатный холоп Тиша приблизился к князю, осторожно стянул с его плеч шуршавший золотым шитьём кафтан.

   — Выйди, Тиша! Побудь за дверью! — неожиданно сказал ключник.

Даниил недоумённо посмотрел на старика, принявшего вдруг значительный, строгий вид.

Едва холоп скрылся за дверью, ключник зашептал:

   — Не гневайся, княже, но се могу показать лишь тебе, наедине... Воевода Кловыня и тот сего не ведает...

Ключник с усилием повернул большой деревянный крест, прибитый к стене возле изголовья княжеской постели. Отворилась низенькая дверца, ранее незаметная в дощатой обшивке стены. Из темноты пахнуло холодом, сыростью, тленьем.

Ключник приблизил свечу. Куда-то вниз, в темноту, вели крутые скользкие ступени...

   — Се потайной ход к дружинной избе и за стену. Запомни, княже, на крайний случай.

   — Запомню, — послушно сказал Даниил.

Ключник перекрестился истово, с явным облегченьем:

   — Слава Богу, снял с души тяжесть... Теперь и помирать можно... Прости, княже, если что не так сказал...

Даниилу стало страшно.

Чёрный провал потайного хода вдруг напомнил об опасностях, которые подстерегают его, которые так же неотделимы от его нового бытия, как княжеские почести и людское преклонение...

Даниил кивком головы удалил ключника, подошёл к оконцу, сдвинул вбок оконницу с кусочками слюды между свинцовыми переплётами.

За оконцем чернела стена Кремля, а над стеной неслышно плыли тяжёлые зловещие тучи. Ни огонька нигде, ни голоса, будто вымерла Москва.

За дверью ворочались, устраиваясь на ночь, телохранители.

Затаив дыхание, прижался к косяку комнатный холоп.

А Даниил всё стоял у оконца, и жизнь впереди казалась ему похожей на этот чёрный потайной ход. Найдёт ли он из него выход к свету, к солнцу?..

ГЛАВА 1 «ДЮДЕНЕВА РАТЬ»

1

Звенигородский мужик Якушка Балагур проснулся от собачьего лая. Посапывая, сполз с полатей на дощатый пол, выстывший за ночь чуть не до инея, привычно перекрестился на красный угол.

За узким оконцем, затянутым бычьим пузырём, — непроглядная темень.

Пёс на дворе лаял непрерывно, взахлёб.

Якушка привычно подумал: «Коли в Крещение собака сильно лает, много будет в лесу зверя и птицы!» Про такую примету говорили старики, а в приметы Якушка верил крепко, как верит истинный пахарь-страдник. Приметы, как и все на земле, от Бога...

Шаркая подошвами, Якушка подошёл к кадушке, которая стояла возле устья печи, нашарил в темноте деревянный ковшичек, напился, ополоснул глаза ледяной водой — и только тогда проснулся окончательно. Вспомнил, что сам же вчера наказывал соседу, худому бобылю Буне, разбудить до света — вместе ехать на торг в Москву.

Сосед Буня был беднее бедного, а потому — послушен. Про таких, как Буня, пословица в народе сложена: «Ни кола, ни двора, ни села, ни мила живота, ни образа помолиться, ни хлеба, чем подавиться, ни ножа, чем зарезаться!» Голь перекатная!

А у самого Якушки хозяйство подходящее, справное. Изба рублена просторно, из нового леса. На дворе рубленая же клеть, гумно. На отшибе, у речки Сторожки — мовница[9]. Лошадка есть пахотная с жеребчиком, добрая корова, разная мелкая животина: две свиньи, коза, овцы. Жилось ничего себе — сытно. Осенью старый хлеб заходил за новый. В праздник ели мясо. Грех жаловаться!

Ходил Якушка не в лаптях, как многие, а в кожаных чёботах, зипун перепоясывал не верёвкой, а покупным ремешком с медной пряжкой-фитой. Тиун ставил его в пример другим и называл крепким мужиком.

Положенные оброки Якушка привозил сполна, в самый Покров[10], как исстари заведено. А случалось, и раньше срока привозил, да ещё с прибавкою. Тиуну — отдельное почестье: мясца, мёду, рыбину или беличью шкурку. Убыток для хозяйства невеликий, а облегченье от господских тягот выходило немалое. Якушка уже и помнить забыл, когда в последний раз назначал его тиун в извоз — так давно это было. Другие мужики надрывали лошадей на лесных дорогах, а Якушка — дома, при своём деле...

Снова собачий лай — хриплый, отчаянный. Так лают, захлёбываясь от злости ц бессилия, дворовые псы, если в ворота стучится чужой, а хозяин медлит, не выходит из избы.

Якушка с досадой толкнул тяжёлую, сбитую из сосновых плах дверь, прикрикнул на собаку:

   — Кыш, окаянная! Погибели на тебя нет!

И на соседа прикрикнул, неудовольствие своё показал:

   — Чего стучишь, непутёвый? Обождать не можешь?

А мог бы и покруче чего сказать — Буня стерпит, весь в его руках. Не сосед, а захребетник, его милостями жив. Своей лошади у Буни нет, Якушкину на время страды выпрашивает. И сохи нет у Буни, и хлебушка самая малость, едва до Аксиньи-полузимницы[11] дотянуть. Якушка когда Буню подкормит, а когда и нет. На то его, Якушки, добрая воля...