Данте

Смехом вашим убивается жалость[10].
Сладкие стихи любви...
мне должно оставить навек...
потому что явленные в ней (Беатриче)
презренье и жестокость
замыкают уста мои[11].
Долго таил я рану мою ото всех;
теперь она открылась перед всеми...
Я умираю из-за той,
чье сладостное имя: «Беатриче».
...Я смерть мою прощаю той,
кто жалости ко мне не знала никогда[12].
Душа моя, гонимая любовью,
уходит из жизни этой плача...
Но та, кто столько сделала мне зла,
подняв убийственные очи, говорит:
«Ступай, ступай, несчастный, уходи!»[13]

Слишком понятно, почему Данте выключил эти стихи из «Новой жизни»: они разрушают ее, как ворвавшийся в музыку крик человеческой боли; режут, как нож режет тело. «Кто жалости ко мне не знал никогда...», «Кто столько сделал мне зла...» Когда это читаешь, не веришь глазам: здесь уже совсем, совсем другой, нам неизвестный Данте и Беатриче Неизвестная.

«В ее глазах – начало любви, а конец в устах... Но чтобы всякую порочную мысль удалить, я говорю... что всех моих желаний конец – ее приветствие»[14]. А эта порочная мысль – поцелуй.

...Любовник страстный
Поцеловал желанную улыбку, —

это место Ланчелотовой повести, погубившее любящих Паоло и Франческу, так же могло бы погубить и других двух, Данте и Беатриче.

Поцеловал уста мои, дрожа, —

в этом, может быть, действительный конец его желаний.

Очи твои обрати к нему.
Открой уста твои,
чтобы видел он вторую красоту твою,
что на земле ты скрыла от него[15], —

соединяют их Ангелы уже в ином «конце желаний».

...Древней сетью
Влекла меня ее улыбки
Святая прелесть[16], —

святая, или все еще грешная даже здесь, на небе, как там, на земле? Только этим вопросом и начинается «Новая жизнь» – новая человеческая трагедия любви в «Божественной комедии».

...Тогда, меня улыбкой побеждая,
Она сказала: «Обратись и слушай;
Не только у меня в очах весь рай!»[17]

Это могла бы сказать и Ева Адаму, еще в земном раю, но уже после грехопадения; могла бы сказать и последнему мужчине последняя женщина.

Если довести до конца это начало желаний, то совершится заповедь: «Будут два одною плотью». Данте об этом и думать не смеет; но, может быть, смеет за него Беатриче, если больше любит и больше страдает, чем он. Только холодный, голубой, небесный цвет «жемчужины» видит в ней Данте; а розового, теплого, земного, – не видит. Но вся прелесть ее – в слиянии этих двух цветов; в ее душе нет «разделения». Этим-то она и спасет его, двойного, – единая.

Тайну земной Беатриче выдает Небесная, более живая, земная, чем та, что жила на земле.

Только что увидев ее в Земном Раю, Данте не радуется, а ужасается, предчувствуя, что и здесь, на небе, она подымет на него «убийственные очи».

И обратясь к Виргилию, с таким же
Доверием, с каким дитя, в испуге
Или в печали, к матери бежит, —
Я так сказал ему: «Я весь дрожу;
Вся кровь моя оледенела в жилах:
Я древнюю любовь мою узнал!»
Но не было Виргилия со мной,
Ушел отец сладчайший мой, Виргилий...
И даже светлый рай не помешал
Слезам облить мои сухие щеки
И потемнеть от них лицу. – «О, Данте,
О том, что нет Виргилия с тобой,
Не плачь, – сейчас ты о другом заплачешь!»
Она сказала, и, хотя не видел
Ее лица, по голосу я понял,
Что говорит она, как тот, кто подавляет
Свой гнев, чтоб волю дать ему потом[18].

«Гнев» – «презренье», «жестокость», «явленное в ней презренье и жестокость замыкают уста мои».

Вдруг Ангелы запели.

«Зачем его казнишь ты так жестоко?» —
Послышалось мне в этой тихой песне[19].

Но Беатриче не слышит песни и продолжает казнить – обличать его.