Данте

В книге XVII века, «О поклонении демонам», откуда Гёте заимствует легенду, мертвая невеста говорит родителям жениха: «Не без воли Божьей я сюда пришла!» В этих для нас кощунственных или непонятных словах – как бы родимое пятнышко – знак тайного сродства этой христианской легенды с дохристианским таинством[11].

Кажется, знает и Данте этот страшный ожог темных лучей. «Кто мы такие? Кто мы такие?» – спрашивают влюбленных юношей девушки в цветных масках, на флорентийских играх бога Любви[12]; так же могла бы спросить и Беатриче у Данте, приходя к нему, после смерти: «Кто я такая? Кто я такая? Живая или мертвая? Небесная или подземная?»

«Будут два одна плоть», – будут, но не суть, в любви брачной, рождающей, смертной, ибо умирает все, что рождается; будут, – в любви бессмертной, воскрешающей.

Сыны Воскресения не женятся, ни замуж не выходят, ибо равны Ангелам (Лк. 20, 35—36).

Но что же такое влюбленность, самое небесное из всех земных чувств, как не греза о небе на земле уснувшего Ангела? И почему сыны Воскресения – «Сыны чертога брачного»? Грешный пол уничтожен ли, в святой, преображенной плоти, или преображен вместе с нею?

В Абидосском храме фараона Сэти I, и на гробнице Озириса, в Абидосском некрополе, и в тайном притворе Дендерахского святилища, всюду повторяется одно изображение: на смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном, – воскресающий, но еще не воскресший, мертвец; и богиня Изида, ястребиха, парящая в воздухе, опускаясь на него, соединяется в любви, живая с мертвым[13]. «Лицо Изиды светом озарилось; овеяла крылами Озириса, – и вопль плачевный подняла о брате»:

Я – сестра твоя, на земле тебя любившая;
никто не любил тебя больше, чем я!

И в Песне Песней Израиль вторит Египту:

Ночью на ложе моем,
искала я того, кого любит душа моя;
искала его, и не нашла...
...Положи меня, как печать, на сердце свое,
как перстень, на руку свою;
ибо крепка любовь, как смерть.

Две тысячи лет Церковь христианская поет эту песнь любви, и мы не слышим, не понимаем, жалкие скопцы и распутники: надо, воистину, иметь в жилах кровь мертвеца, чтобы не понять, что нет и не будет большей любви, чем эта. «Никто на земле не любил тебя больше, чем я!» – «Крепка любовь, как смерть». Это и значит: любовь сквозь смерть – сквозь смерть Воскресение.

Это, может быть, понял бы Данте, лобзая последним лобзанием Беатриче в гробу: только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к Воскресению.

Главное, еще неизвестное людям, будущее величие Данте – не в том, что он создал «Божественную комедию», ни даже в том, что он вообще что-то сделал, а в том, что был первым и единственным человеком, не святым, в Церкви, а грешным, в миру, увидевшим в брачной любви Воскресение.

Если в жизни каждого человека, великого и малого, святого и грешного, повторяется жизнь Сына Человеческого, то понятно, почему Данте запомнил, что в последнем земном видении Беатриче, которым кончилась первая половина жизни его и началась вторая, явилась ему Возлюбленная, «в одежде цвета крови», в девятом часу дня. Час девятый, а по иудейскому – третий.

Час был третий, и распяли Его (Мк. 15, 25).

В тот же час, и Данте, один из великих сынов человеческих, был распят на кресте Любви.

XI МЕЖДУ ЗЕМНОЙ И НЕБЕСНОЙ

Кое-что, хотя и очень мало, мы знаем о том, как Данте любил чужую жену, монну Биче де Барди; но о том, как он любил свою жену, монну Джемму Алигьери, мы совершенно ничего не знаем. Эта часть жизни его забыта и презрена не только другими, но и им самим.

Между Данте и Беатриче совершается Божественная Комедия, а между Данте и Джеммой – человеческая трагедия; ту видят все, а эту – никто. «Знал... об этой борьбе с самим собою... только тот несчастный, который чувствовал ее в себе»[1].

Если верить Боккачио, Данте хуже, чем не любил, – «ненавидел» жену свою: «Знала она, что счастье мужа зависит от любви к другой, а несчастье – от ненависти к ней»[2].

Как женился Данте? По свидетельству того же Боккачио, единственного из всех его жизнеописателей, который кое-что знает об этом или думает, что знает, – «видя убийственно горе Данте об умершей Беатриче» и полагая, что своя жена будет для него наилучшим лекарством от любви к чужой, родственники долго убеждали его и наконец убедили жениться. Но лекарство оказалось хуже болезни. – «О, невыразимая усталость жить всегда с таким подозрительным животным, sospettoso animale (как ревнивая жена)... и стареть и умирать, в его сообществе!»[3]