Данте

Дантов Люцифер не страшен и не соблазнителен, потому что, при всей внешней огромности, внутренне мал и ничтожен. Это нелепое, трехликое чудовище, пугало для маленьких детей, слишком не похож на того, о ком сам Данте знает, что некогда был он «благороднейшим из всех созданий»[3], и о ком знает Иов, что «был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа: между ними пришел и Сатана» (Иов. 1, 6). Дантов Люцифер – жалкая, замерзшая в вечных льдах, раздавленная всею тяжестью миров и в сердце земли железными цепями скованная «Летучая Мышь», беспомощно махающая крыльями, как ветряная мельница, жующая трех, может быть, вовсе не величайших грешников, – такая безвредная, что Данте и Виргилий ползут по шерсти ее, как блохи, и она их не чувствует, – самое слабое в мире существо[4]. А настоящий дьявол – существо, после Бога, сильнейшее, по крайней мере здесь, на земле, для таких слабых существ, как люди. Данте и это знает: «дьявол – злой червь, пронзающий весь мир», источил его, как гнилое яблоко[5]. Но если в мире, создании Божием, – такая червоточина Зла, то будет ли побеждено зло добром, дьявол Богом, – еще неизвестно.

Если Христос воистину воскрес, «смертью смерть попрал», то и державу смерти, Ад, победил. Но никаких следов не осталось в Аду от этой победы, кроме трех ничтожных «развалин», ruina[6]; только об одной из них – разрушенной арке моста над шестой ямой восьмого круга – помнят бесы, что она разрушена сошествием в ад Христа[7]. В ад сошел и «сокрушил врата медные, вереи железные сломал» (Пс. 106, 16), – этого на двери Дантова Ада не видно: так же нетронута она, крепко замкнута и по сошествии Христа, как до него.

«Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?» (1 Кор. 15, 55), – на этот вопрос мог бы ответить царь Ада, Сатана: «Все еще там же, где были всегда, – в обоих адах, временном и вечном». – «Входящие, оставьте все надежды», и надежду на Него, мнимого Победителя Ада. Князю мира сего, уже и сейчас принадлежит большая часть этого мира и, по крайней мере, третья часть того – Ад; но и во второй части, в Чистилище, диавол страшно силен: только что древний Змий появляется там, на цветущем лугу, в виде крошечной «ехидны», biscia, как все полуспасенные души бегут от него в ужасе[8]. И в Земном Раю он все еще так силен, что разрушает «колесницу Христову», Церковь[9]. И даже в Раю Небесном сила его не побеждена окончательно: когда Апостол Петр говорит о превращении Церкви в «помойную яму, где смешаны кровь и грязь, на радость Сатане», – красное зарево вспыхивает на небе:

Тогда все небо покраснело так,
Как на восходе иль закате солнца
Краснеет густо грозовая туча[10].

Это зарево – как бы взрыв огня – Ада – в Раю.

Вот как хорошо знает Данте силу не мнимого диавола, нелепого и жалкого, почти смешного, которого видит в сердце Ада, а настоящего, который в Дантовом Аду если не отсутствует, то остается невидимым, и чей только бледный отблеск мелькает иногда на лице таких «великодушных» грешников, «презрителей Ада», как Фарината, Улисс, Капаней, а яснее всего, может быть, на лице ему, Данте, «родной души», Франчески да Римини.

Кажется иногда, что есть у Данте, сходящего в Ад, кроме Виргилия, еще другой, невидимый Спутник – не светлый и не темный, а Сумеречный Ангел:

То не был ада дух ужасный.
Порочный мученик, о нет!
Он был похож на вечер ясный, —
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет[11].

Может быть, в спутнике этом самое страшное и соблазнительное – то, что он так похож иногда на того, кому он сопутствует: «дух возмущенный» в них обоих – один.

Только ли «ревность люта, как преисподняя» – Ад? Нет, и жалость тоже: это узнает Данте, увидев муки Ада. Прежде чем в него сойти, он уже предчувствует, что самым для него страшным в Аду будет «великое борение с жалостью»:

День уходил; уже темневший воздух
Покоил всех, живущих на земле,
От их трудов, и только я один
Готовился начать труднейший путь,
И с жалостью великое боренье
Мне предстояло[12].

И, видя муки Ада, он изнемогает в этом борении:

Великая меня смутила жалость[13].

Сколько бы ни укорял его добрый вождь, Виргилий:

Ужель и ты – один из тех безумцев,
Кто осужденным Богом сострадает?
Здесь жалость в том живет, кто не жалеет[14] —

эти хитрые доводы разума не заглушают простого голоса сердца, и все-таки первое естественное чувство, при виде мук, – жалеть.