Данте в русской культуре

В «Черном рыцаре»[769], как и во всей книге, несомненно, запечатлелся эпизод духовной биографии Эллиса, когда он особенно настойчиво культивировал в себе начала, отмеченные стилем dantesque. Подобный пафос самовоспитания различается и в стихах «Беатриче», где монолог героини сопровождается не только повелительными, но и дидактическими обертонами, больше ориентированными на лирическое «я» автора, чем героя «дантеиды»:

Благоволила Дама разомкнуть
свои уста, исполнена покоя:
Я – совершенство и единый путь!
Предайся мне, приложится другое,
как духу, что парит в свободном сне,
тебе подвластно станет все земное, –
ты станешь улыбаться на огне!..
Мои благоухающие слезы
Не иссякают вечно, и на мне
Благоволенья Mater Doloros'bi.
Люби, и станет пламя вкруг цвести
Под знаменьем Креста и Белой Розы.
Но все другие гибельны пути!..[770]

Книга «Stigmata» вышла в свет в феврале 1911 г., а в сентябре Эллис уехал в Германию и сделался фанатичным приверженцем антропософского учения Рудольфа Штейнера, чьи сочинения «Тайное знание» и «Теософия» он уже год популяризировал среди сотрудников символистского издательства «Мусагет»[771]. Эллис писал из Германии организатору «Мусагета» Э. К. Метнеру о Штейнере: «…для меня единственно совершенный человек, ибо в S-re я вижу пришествие сверхчеловека…»[772] Со свойственной ему экзальтацией Эллис взывал к Метнеру. «Идите к Нему (Штейнеру. –A.A.) со всеми сомнениями, ругайте Его, царапайте, вопите, орите, воззрите, и Вы заплачете, как не плакали с первой любви. Но не избегайте Его. Идите к Нему. Как жить без Учителя?»[773]

Под влиянием нового увлечения Эллис, «монодеист во всем»[774], стал утверждать, что ключ к дантовской поэме есть только у оккультистов[775]. В этом пиетете перед оккультным знанием он не был одинок. Как отмечает Г. В. Нефедьев, существовали определенные предпосылки для сближения символизма и оккультизма. «К ним, во-первых, – пишет он, – относится лежащее в самой сути символизма учение о символе, аккумулирующее всю многовековую историю представлений (в том числе и оккультных) о нем как о связующем звене между миром феноменального и ноуменального, как об идеальном выразителе божественных эйдособ и т. д. Во-вторых – идея синтеза, представленная теософским (и соловьёвьевским) синтезом „науки, религии и философии“, христианства и буддизма, Западай Востока. Кроме того, в самом символизме культивировалась идея синтеза искусств и стремление к синкретическому творчеству вообще. И, наконец, в-третьих, символизм (как, впрочем, и оккультизм), возникший как реакция на позитивизм и материализм своей эпохи, являлся одновременно нигилистической реакцией на кризис традиционных религий и религиозного сознания. Это предопределило его неконфессиональный характер и, как следствие, интерес к неортодоксальным, „побочным“ мистическим учениям (гностицизм, магия, сектанство, каббалистические учения, масонско-розенкрейцеровская теософия и др.), рассматривающимся как „позитивный отправной пункт при движении к синтезу, осуществляемому эклектичной, мозаичной религией искусства“»[776].

Очарованный оккультизмом, Эллис писал Метнеру: «Вы не понимаете Данта, автора пятого евангелия, специального евангелия для поэтов и рыцарей… Вы не плакали от ужаса еды, мерзости пола и власти сна. Между тем, истинная любовь та, которая требует лишь поцелуя края одежды и не может идти дальше совместных видений, снов, вздоха…

Во всяком случае Ницше прав: Христос поднес Амуру яд. Он не умер, а выродился в порок. Не умер от плоского экзотерического христианства; мы, оккультисты, добьем Амура, и он станет Дантовским Amore; не пухлым розовым мальчиком, созданным фантазией греков… а строгим мужем, Архангелом, с грозной складкой на челе, в длинной белой одежде, с гигантскими крыльями, держащим в одной руке огненное, трепетное сердце Данте (аллюзия на один из мотивов „Новой Жизни“, которую Эллис, как сообщал он в 1907 г. Метнеру, перевел к тому времени наполовину. – A.A.), а в другой целомудренно закутанную, спящую Беатриче. Любовь – причастие! Не верю, чтобы Вы не чувствовали этого бога любви… Я все больше и больше понимаю средние века с их… святой ясностью разграничения: небесное, телесное, духовное»[777].