Данте. Жизнь: Инферно. Чистилище. Рай

Граф Уголино я, он — Руджиери.
Как страшно я ошибся в лицемере
И как затем он смерти предал нас —
Известен всем печальный тот рассказ.
Но одного не ведают доныне:
Как я страдал жестоко при кончине.
В тюрьме моей томился я давно;
Присвоено, в мое воспоминанье,
Теперь ей «Башни Голода» названье;
Много раз сквозь узкое окно
Наблюдал за светлою луною —
Когда в ночи привиделся мне сон,
Исторгнувший завесу предо мною.
Тот, кем я был в темницу заключен,
Приснился мне владыкой, господином;
С волчатами он волка по долинам
Окрестным гнал к высокому холму
Меж Луккою и Пизою. Ему
Предшествуя, Сисмонди и Ланфранки,
Со сворой псов, алкающих приманки,
Неслись, как вихрь. Был также впереди
И Гуаланди. С ужасом в груди
Увидел я, как настигают кони
Волчат с отцом, затравленным в погоне,
И стая псов, голодных и борзых,
Кидается и раздирает их.
Еще зарей не заалело небо,
Когда детей послышался мне плач,
Которые во сне просили хлеба.
Душою ты суровей, чем палач,
Когда меня не сожалеешь ныне,
Поняв, что я предчувствовал в кручине!
И если слез сочувственных ручей
Не в силах я исторгнуть из очей —
О чем, скажи, ты проливаешь слезы?
Проснулись мы под бременем угрозы,
Навеянной тяжелым сном моим.
Предчувствием мучительным томим,
Прислушивался тщетно я к приходу
Тюремщиков, носивших хлеб и воду.
Вдруг слышу я, как забивают вход
В темницу к нам. Отчаяния полный,
В лицо детей я устремил безмолвный
Суровый взор, и сердце, словно лед,
В груди моей от ужаса застыло.
Все плакали, но в продолженье дня
Не плакал я, ни звука не сходило
С холодных уст. — «Отец мой, что с тобою?
Как странно ты глядишь перед собою!» —
Спросил Ансельм-малютка у меня.
Но я молчал. Когда же луч денницы
Проник опять в окно моей темницы
И в их чертах, искаженных от мук,
Я черт своих увидел отраженье —
Я укусил невольно пальцы рук.
Но, думая, что голода мученья
Не в силах я терпеньем побороть,
Промолвили они: — «Ты в эту плоть
Наш дух облек, сними ее покровы;
Тебя собой насытить мы готовы
И легче нам не видеть мук твоих».
Тогда порыв безумия утих,
Смирился я, и мы три дня молчали.
О, почему во дни такой печали
Не приняла в объятья нас земля?
Когда настал ужасный день четвертый,
Мой Гаддо пал передо мной, моля
О помощи, и умер распростертый.
От пятого и до шестого дня
Все на глазах скончались у меня.
Уже слепой, бродил я, как в могиле,
И мертвых звал в течение трех дней.
Потом… Но муки голода сильней,
Ужасней мук моих душевных были». —
Он замолчал и, бешеную злость
Почувствовав, вонзил в злодея зубы,
Как будто пес, который гложет кость.

«Божественная Комедия».

Перевод Ольги Чюминой.