Дантон

Дантон любил своих родственников и постоянно приглашал их к себе. Многие гостили здесь месяцами, а иные жили постоянно. К числу последних принадлежали мать и отчим Жоржа, его тетка, обе сестры, муж одной из сестер, господин Манюэль, и их пятеро детей, к которым Дантон относился с отеческой нежностью. Сюда же он поселил и свою старую кормилицу, обеспечив ее, как и мать, пожизненной рентой. Завсегдатаями были несколько ближайших соседей, в первую очередь член Законодательного собрания, а позднее и Конвента Эдм Куртуа, дом которого стоял рядом с домом Дантона. Этот Куртуа, человек пустоватый и бесталанный, преклонялся перед Дантоном и часто играл роль его доверенного лица.

Жители Арси уважали и любили Дантона. Простые люди видели в нем благодетеля и отца. Он был и работодателем, и добрым хозяином, и защитником их интересов в столице. Передавали много рассказов о его щедрости и доброте, о его человечности и терпимости. Так, однажды рабочий, трудившийся в его саду, неосторожно обращаясь с инструментом, нанес себе рану. Прежде чем успели привести врача, Дантон порвал на жгуты свою голландского полотна рубашку, перевязал раненого и на руках отнес его в дом…

Жорж Дантон, сам вышедший из простонародья, умел ладить с простыми людьми. Он понимал, что в них – его сила. А его жизненный девиз был: живи сам и давай жить другим! Создавая свои богатства и укрепляя благополучие, он всегда готов был бросить крохи со своего обильного стола тем, кто оказывал ему помощь.

Как быстро летит время! Четвертого он сюда приехал, а уже восьмого нужно собираться обратно… Через Куртуа, срочно прискакавшего из Парижа, Дантон узнал, что решающий час близок.

В тот день, когда Жорж покинул столицу, одна из секций Сент-Антуанского предместья вынесла ультиматум: если Законодательное собрание до одиннадцати часов 9 августа не выскажется за низложение короля, в полночь ударит набат восстания. К этому акту быстро присоединялись другие районы столицы. 5 августа две трети секций заявили, что не признают больше Людовика XVI. Шестого все клубы и демократические организации Парижа начали открыто призывать к восстанию. Федераты чистили ружья и запасались порохом, предместья выбирали вожаков, двор, со своей стороны, готовил орудия и надежные части.

Дантон понял остроту момента. Все могло вспыхнуть мгновенно. Ему – он увидел это давно – не по пути с колеблющимся, ненадежным строем. Ему нужна новая Франция, которая даст простор инициативе предприимчивых, которая обеспечит новых собственников.

Так вперед, не мешкая и не сомневаясь!

Восьмого вечером Дантон сложил дорожные вещи, а девятого утром вместе с Габриэлью и маленьким Антуаном завтракал уже на Торговом дворе.

Этот день стал последним днем тысячелетней французской монархии.

В ночь на 10 августа…

(Из дневника Люсили Демулен)

«Четверг, 9 августа. Что будет с нами? Я не перенесу этого. Камилл, о мой бедный Камилл! Что станется с тобой? У меня нет сил дышать. Эта ночь, эта роковая ночь! Боже! Если правда, что ты существуешь, спаси людей, которые достойны тебя! Мы хотим быть свободными. О боже, любою ценой!.. В довершение несчастья меня покидает мужество…

12 августа

Какой пробел с 9 августа! Чего только не произошло за это время! Какой том составила бы я, если бы продолжала предыдущую запись!.. Но как запомнить такую массу вещей?.. Все равно, пусть я восстановлю хоть некоторые из них, я буду писать!..»

Так начинает Люсиль Демулен свои заметки, относящиеся к событиям 10 – 12 августа 1792 года. Страницы ее дневника, написанные для себя по свежим впечатлениям от пережитого, звучат бесхитростно и наивно. Им веришь. И невольно соглашаешься с исследователями, утверждающими, что это лучший и наиболее достоверный документ о деятельности Дантона в ночь на 10 августа.

Правда, об этой деятельности здесь как будто прямо ничего не сказано. Но Люсиль мимоходом удостоверяет некоторые обстоятельства, очень важные для политической биографии трибуна кордельеров.

Какие именно? Не станем забегать вперед. Пусть говорит Люсиль – историку останется лишь прокомментировать и дополнить ее рассказ.

«…Восьмого августа я вернулась из деревни. Во всех умах уже царило сильное брожение. Хотели убить Робеспьера[11].

Девятого у меня обедали марсельцы[12]; мы были очень веселы. После обеда все пошли к Дантонам.

Габриэль Дантон плакала, она была печальна сверх всякой меры. Ребенок ее имел тупой вид, зато муж казался исполненным решимости. Я хохотала, как безумная. Многие боялись, что из этого дела[13] ничего не выйдет; хотя я ни в чем не была уверена, я говорила так, как будто знала наверное, что все удастся. „Но как можно столько смеяться?“ – сказала мне Габриэль. „Ах, – ответила я, – это может быть предзнаменованием того, что я сегодня буду много плакать“.