Дао подорожника

Я рассмеялся снова, подумав: вот всемирно известный художник дарит человеку портрет, а человек спокойненько отказывается!

–Впрочем, так и быть, давайте. Отдам его маме. Она-то узнает меня в любом виде.

Девочка взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.

Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали на аукционе за полмиллиона долларов, и сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. А я, как и предсказывали врачи, через три недели полностью потерял зрение. Когда это случилось, я выяснил, где растут те самые орхидеи, с огненным язычком в центре и белоснежными лепестками вокруг него. И переехал сюда, на их родину. Так что и в правду уже видел тебя. И могу видеть теперь в любое время. Хочешь, нарисую твой портрет хоть сейчас?

Смотритель храма остановился, комично наморщил лоб и широко развёл руки, держа в одной воображаемую палитру, а в другой воображаемую кисть.

–Пойдем, пойдем! – засмеялась его маленькая спутница. – Зачем нам этот портрет? Если ты можешь видеть меня в любое время, он тебе не нужен. А мне тем более: я всегда могу поглядеться на себя в речке.

–Это верно, – согласился старик, и снова взял девочку за руку.

Они вышли из леса, остановились на высоком берегу реки и стали смотреть на воду – в тишине, которую нарушил лишь далёкий свисток поезда, отходящего от станции.

Новое платье королевы

Человека, к которым связана эта история, я не видел уже много лет, и все мои попытки разыскать его ни к чему не привели. Возможно, это исчезновение связано с его непростой работой. Или он просто переехал, не успев поставить меня в известность; в конце концов, мы не были такими уж близкими друзьями. Хотя был период, когда я, в ту пору ещё начинающий журналист, ездил в Ленинград чуть ли не каждый месяц – специально придумывая себе репортажи в этом городе, чтобы лишний разок там погулять – и во время этих прогулок почти всегда заходил к нему. Но потом навалились дела, и когда суетливая Москва отпустила меня опять в Питер, его домашний телефон уже отвечал чужим голосом, ничего не знающим о прежнем жильце. Как бы то ни было, я решил, что теперь могу рассказать эту историю без особого вреда для него или кого-либо ещё.

Знакомого моего звали Виктор. Он был старше меня лет на десять, и вид имел такой, что вряд ли кто-то смог бы угадать его профессию исключительно по внешности. Скорее, наоборот, многим вспомнилось бы выражение «лицо кавказской национальности» со всеми негативными ассоциациями. Чёрные вьющиеся волосы, орлиный нос и карие глаза с тёмным, пронизывающим взглядом – много ли надо для включения старинных стереотипов?

Кроме того, одевался Виктор несколько небрежно – как мне показалось при первой встрече. Позже я пришёл к выводу, что это впечатление «вокзальности» было связано вовсе не с одеждой, а с его манерой двигаться, моментально переходить от расслабленной позы к активной жестикуляции. В одежде же, наоборот, обнаружился определённый вкус: я, например, заметил, что с синим костюмом он носит золочёный «паркер», а со светло-серым – капиллярную ручку из прозрачного оргстекла, и никогда не путает этих сочетаний.

Если добавить, что познакомились мы с ним на выставке современной каллиграфии в Эрмитаже, наверное, станет понятно, как я удивился, когда узнал, что он работает криминалистом.

Впрочем, мы редко говорили о его или о моей работе, поскольку наши интересы пересекались в области хобби. Мы оба увлекались фотографией, и фотографией необычной. Нас привлекали снимки, в которых на первый взгляд не было ничего особенного. Как правило, там даже не было людей. Но то, что было запечатлено на этих фотографиях – старый дом, пара искривлённых деревьев или дорожный знак в сочетании с памятником позади него – всё это вызывало определенные ассоциации, содержало дополнительный смысл или просто казалось странным, если разглядывать снимок подольше. Сделав такую фотографию, всегда бывает интересно узнать, как другие люди видят пойманный тобой образ, где редкое сочетание предметов и освещения заставляет выглядеть по-особому совершенно обыденные вещи.

Направляясь в очередной раз к Виктору, я обдумывал новые аргументы для спора, который шел у нас уже давно и касался природы нашего странного хобби. По правде говоря, мы не были большими знатоками терминов искусствоведения, и наши дилетантские дискуссии обычно строились на простых сравнениях. Например, моя позиция выражалась такой моделью. Возьмём фотографию розы, говорил я. Разрежем её на мелкие кусочки. Пока кусочки не перемешаны, или перемешаны лишь чуть-чуть, роза ещё различима. Возможно, в таком виде она выглядит даже более впечатляюще, чем на неразрезанной фотке. Но вот мы перемешиваем фрагменты дальше… Я утверждал, что всегда есть какая-то грань, порог, за которым ассоциации перестают работать, оставляя нам лишь кучу разноцветных обрезков бумаги.