Дао путника. Травелоги

Поэтический язык, лишенный международных корней и сажающий в одно слово два “th”, невозможно выучить, во всяком случае – по пути. Но я все равно старался, ибо он встретил меня уже на трапе. Оказалось, что исландцы крестят свои самолеты в честь вулканов. Мне достался как раз тот, благодаря которому я застрял на неделю в Париже, причем, напомню, в апреле. Это была самая счастливая катастрофа в моей жизни, и я никогда ее не забуду вулкану Эйяфьядлайёкюдль. Хорошее имя для дочки, потому что назвать так кошку не позволит охрана животных. Оставив вулкан в покое, я углубился в разговорник. Три слова дались мне легко: “takk”, “sex” и “vodka”. Первое значит “спасибо”, остальные – забыл.

Вооружившись знаниями, я приготовился к долгожданным приключениям, ибо всегда мечтал увидать места, где сочиняли саги, посмотреть на людей, чьи предки натворили то, что в них описано, – и попробовать их еду, о которой я так много слышал, в основном чудовищного.

Среди поваров

Все началось, как водится, в нашем веке, 11 сентября.

– Террор, – объяснил мне Болдвин Йонсон, родоначальник гастрономического фестиваля, – целился в Америку, а досталось всем. Когда туристы перестали посещать даже наш безопасный остров, мы решили сделать Рейкьявик кулинарной столицей – и сделали.

– В Исландии, – начал мой хозяин парадную речь, – четыре тысячи триста фермеров, и я всех знаю в лицо.

– Потому что они фермеры?

– Потому что они исландцы, нас ведь всего триста тысяч. На каждой ферме, – продолжил он, – дюжина коров, три сотни овец, полсотни бродячих кур и лососевая речка. Парники освещает энергия гейзеров, вода течет с гор, людей мало, домов мало, дорог мало, железных нет вовсе, зато моря хоть отбавляй, особенно после того как мы победили англичан в Тресковой войне. Экологическая глушь, Исландия бесперебойно производит чистоту – как кармелитские монашки. Вот почему наша еда такая вкусная: рыба свежа, как поцелуй волны, мясо пахнет цветами, и водку зовут “черная смерть”.

Объявив Рейкьявик столицей самой модной сегодня скандинавской кухни, Исландия каждую зиму свозит к себе на состязание лучших поваров Европы и Америки. С тремя из них я въехал в город. Молодые, бритоголовые, обильно татуированные, они походили на киллеров. Ревнивые, как тенора, повара держались вместе, зная, что другие не понимают их языка и страсти.

– Мидии, – сказал мне один, – я припускаю в сыворотке.

– А где вы ее берете?

– Но она же всегда остается, когда делают рикотту.

– А если я не делаю рикотту?

– А что же вы тогда делаете?

Тут в нашу беседу вклинилась реплика об исландской баранине. О ней говорили как об адюльтере – с придыханием, опустив глаза и облизываясь.

Добравшись до Рейкьявика, мы разделились по интересам. Я отправился осматривать город, повара – его пробовать: воду и соль, белизну которой здесь берегут, как фату невеста. Достаточно одной ржавой гранулы, и порыжеет весь урожай сушеной трески.

К обеду мы собрались за овальным столом. Первым на кусках лавы подали исландское масло. Оно обязано своей славе приморским коровам, которые заслуживают собственной саги. Лучшее молоко получается у тех коров, что пасутся на пляже, слизывая морскую соль с травы. Поэтому в Латвии – чудная сметана, в Эстонии – творог, а в Корнуэлле – двойные девонширские сливки. Хлебом был грубый каравай, выпеченный в горячем пепле, черным кольцом окружающем тот самый Гейзер, что дал имя всем своим родичам. Не уверен, что это сказалось на вкусе, но вулканический бутерброд поразил мое воображение. Особенно когда я намазал его тресковой икрой, час назад протертой с исландской солью. Закуской служили почти сырое овечье сердце и рыбья печень, которую понимают в России, но не в Америке. Наконец внесли сладковатое баранье плечо, устроившееся на копченом пюре из миниатюрной северной картошки.

Прежде чем есть, судьи нюхали и фотографировали каждое блюдо. Пробу они снимали на ощупь, слова цедили, хвалили редко, ругали охотно, и только мне все нравилось, кроме десерта.

– Прекрасный исландский шоколад, – объявил шеф, – требует, чтобы его подавали горьким.

Но как, спросил я себя, как удвоить горечь?

Вопрос был риторическим, потому что повар уже знал ответ, ибо добавил хмель в шоколадное мороженое. Сладкое стало горьким, как хинин, что вызвало восторг жюри.

– Деконструкция десерта, – услышал я и понял, что судьба первой премии решена.

Элитная кухня как фигурное катание. В обычной жизни ты не станешь передвигаться двойными тулупами или обедать семью блюдами, каждое – на чайную ложку. Высокая кухня, как высокая мода, не бывает ни практичной, ни даже человечной: и та и другая – искусство в себе и для себя.

– Вкусно, блин, можно и дома поесть, – сказал мне знаменитый австрийский повар, который ел в жюри, готовил в Москве и от двух русских жен научился акать и бранить Путина.

Среди зверей