Дао путника. Травелоги

Миниатюрная столица на краю небольшой страны, Таллинн был редкой жемчужиной. Не разбавленная Ренессансом и не утопленная в барокко готика предстает дремучей, колючей и монохромной. Особенно в скандинавской, ободранной Реформацией версии. Тут можно было бы снимать Бергмана: белые стены, белые ночи, белесое море – не вопль, а стон духа. Но всю эту лишенную излишеств веру и эстетику преобразует безошибочно сказочный фон. Я, например, попал в музей марципана. Витрину украшали вылепленные из него же бюсты: платиновая Мэрилин Монро, позолоченный Элвис Пресли и угольно-черный Эдди Мерфи.

Приезжим Таллинн кажется игрушечным, местные не спорят и охотно подыгрывают. На Ратушной площади гудит воскресный базар. Больше всего кукол, изображающих викингов.

– А я-то думал, – пристал я к продавцу, – что эсты были пиратами.

– Те же викинги, – парировал он.

Момент истины настиг меня в Ратуше, которую нельзя не узнать из-за флюгера Старого Томаса.

– Кем он, собственно, был? – спросил я у кассы.

– Вымыслом, – вздохнула девица, но с ней тут же заспорили товарки, и я ушел в кривые двери, не дождавшись финала исторической дискуссии.

В просторном зале, где собирались отцы города с XV века, стояли бархатные кресла на полтора зада: дородство почиталось признаком успеха и гарантией надежности. На стенах висели наставляющие власть гобелены: они изображали суд Соломона. Но главное – из окон, если не слишком присматриваться к антеннам и питейному заведению “Тройка”, открывался примерно тот же вид, что и несколько веков назад.

Я точно знаю, что Таллинн таким не был, когда я школьником приехал сюда впервые. Но я точно знаю, что он таким был задолго до того: гордый своей независимостью ганзейский город.

У ящерицы не могут вырасти крылья – только хвост. Способность к регенерации присуща тем счастливым своей древностью городам, которым было что терять. Нью-Йорку, скажем, терять особенно нечего, вот он и растет дичком.

– Горы! – воскликнул Параджанов, впервые увидав наш остров, тесно заставленный небоскребами.

И правда, Нью-Йорк – эпицентр градостроительного хаоса, напрочь лишенного, как сама природа, исторического умысла. Но балтийские столицы – палимпсест: старое проступает сквозь новое и пожирает его. Такие города растут, пятясь.

Рига – другое дело. Она – моя, даже тогда, когда я не узнаю хорошо знакомого. Например, стеклянные часы “Лайма”, возле которых встречались влюбленные. Сперва власти заменили рекламу шоколадной фабрики надписью “МИР”. Потом соорудили просторный сортир. Из него открывался вид на канал и оперу. Теперь на этом месте ресторан: карпаччо из лосося, телячьи щеки в бургундском. И так всюду. В клубе автодорожников “Баранка”, где танцы венчала драка, открыли дегустационный зал с колониальным десертом: хлебный суп в кокосовом орехе. На базар, куда мы ходили лечить похмелье капустным рассолом, водят группы иностранцев, чтобы открыть им сокровенные тайны балтийского угря и латвийской миноги.

– У нас, – жалуется мне старожил, – все помешались: говорят только о еде.

Я догадываюсь – почему. Из трех столиц Рига – самая буржуазная. Если сокровища Таллинна сосредоточены в старом городе, то в Риге их, городов, два. Один – кривой, булыжный, с высокими амбарами, пронзительными шпилями, пузатой Пороховой башней и крепостью крестоносцев, где поселился президент. Я не знаю другого места, где бы старина так умно и любовно укладывалась в жизнь, не мешая ей.

Но есть и другая Рига, та, что ЮНЕСКО назвала наравне с Барселоной важнейшим центром модерна, ар-нуво и югендстиля. Все три термина означают одно и то же: последнюю вспышку Запада накануне Первой мировой войны, выключившей, по слову английского дипломата, свет в Европе.

Надо честно сказать, что эту произвольную архитектуру авангард считал пошлой. Лучшие рижские кварталы полны излишеств, начиная с лифтов. Асимметричный, как волна, орнамент, самодельная мифология, каменная флора и цементный зверинец – все дома разные, но поселиться хочется в каждом.

Заглядываясь на памятники исчезнувшей жизни, мы с завистью звали ее “буржуазной” еще тогда, когда не вслушивались в гордый корень. Бюргер – обитатель свободного города, который бережет свои права, умеет ими пользоваться, ценит уют и распространяет его на все, до чего дотянется.

Бывают города, что больше своих стран, и Рига, как Вена и Прага, один из них. Мне повезло в ней вырасти, другим – в ней жить.

Решив убедить в этом собравшуюся общественность, я заливался в микрофон соловьем.

– Рига – первый русский город в Европе, – начал я панегирик.

Двое латышей вышли, хлопнув дверью. Другие меня мягко поправили:

– Вы хотели сказать – первый латышский город в Европе.

– Латвийский, – заупрямился я, – ведь половина города – русскоязычных, и им повезло, как мечтал Егор Гайдар, оставаясь дома, попасть в Европу.

В зале воцарилось хмурое молчание, и, не дождавшись аплодисментов, я отправился в Вильнюс.