Дао путника. Травелоги

Спускаясь к югу, чувствуешь себя так, будто пересек Альпы. Таллинн входит в скандинавский круг столиц, Рига – в тевтонский, но Вильнюс, вопреки географии, принадлежит солнечной романской Европе, что бы он ни говорил на своем архаичном, близком санскриту языке.

Больше всего Вильнюс отличается цветом от серого, как гранитный валун, Таллинна и красной, как черепица, Риги. Тут преобладают теплые оттенки охры, и интерьеры желтых костелов разогревают барокко до истерики рококо. Над католической роскошью нависает история Великого княжества Литовского. Самая большая держава Европы, которая простиралась от моря (Балтийского) до моря (Черного) и включала в себя Смоленск и Киев, эта Литва напоминает о себе свежими монументами, дворцами, музеями и рецептами: красной дичью, тминным квасом и медовухой зверской крепости.

Язычество в Литве закатилось лишь в XV веке. Примерно тогда, когда Леонардо писал “Тайную вечерю”, в Жемайтийской чаще убили последнего жреца. Помня об этом, я зашел в лавочку “Балтийский шаман”. На куче янтаря спал жирный полосатый кот.

– Кис-кис, – вежливо сказал я.

– Laba diena, – поздоровалась вместо него раскрашенная хной девчушка в перуанской шляпе.

– Кто из вас шаман?

– Оба, но кот сейчас отдыхает.

– Что вы мне как профессионал ворожбы посоветуете?

– Янтарь, наш – на льне. Такой от всего спасает, от остального лечит.

Я купил браслет, прибавив на всякий случай оберег с балтийскими рунами и веночек из дуба.

– Священное дерево в нашей традиции, – одобрила продавщица, – в прежней двуязычной прессе так и переводили: “Дуб наш парторг”.

Уже завершая путешествие по трем столицам, я обнаружил четвертую. Ею оказался Ужупис из республики Заречье на излучине Вильни, давшей имя Вильнюсу.

Не в силах исправить этот неприглядный район, здешняя богема сменила его смысл и контекст. Ужупис объявил себя независимым и, обходясь без танков, добился более-менее официального признания. Отсюда можно послать открытку с собственным почтовым штемпелем, у них есть свой президент, свои послы и свой державный символ: ангел на колонне.

– Сколько человек живет в вашей стране? – спросил я у одного из тех, кто ее придумал.

– Около тысячи, но к ним надо прибавить все человечество. Гражданами Ужуписа считаются все, кто одобряет его конституцию, и я еще не встречал никого, кому бы она не нравилась.

Чтобы проверить сказанное, я отправился к невзрачной улочке, вдоль которой вытянулась конституционная стена со скрижалями на 28 языках. Выбрав русский, я внимательно изучил все 38 параграфов и три заповеди: “не побеждай, не защищайся, не сдавайся”.

С остальным спорить тоже не приходилось. “Каждый имеет право на любую национальность”, гласила одна статья, “Каждый отвечает за свою свободу” – другая, и “Каждый имеет право умереть, но не обязан”, подытоживала третья.

Мне больше всего понравился 13-й пункт: “Кошка не обязана любить своего хозяина, но в трудные минуты должна прийти ему на помощь”.

Уезжал домой я гражданином Ужуписа, решив, что меня полностью устраивает конституция, которая не требует от своих котов и подданных ничего, кроме здравого смысла и его отсутствия.

Вид сбоку

Как ваша фамилия? – строго спросил таксист, нанятый доставлять приглашенных писателей в рижскую гостиницу.

– Генис.

– Вы уверены?

– Увы.

– Ну ничего, какой есть. Будучи русским писателем, – начал он, не успев завести мотор, – вы не можете не понимать, что нормальному человеку нельзя жить в этой стране.

– Почему? – опешил я.

– Потому, – объявил он заветное, – что на их язык нельзя перевести “Бежин луг”.

– Почему?

– В этом неразвитом языке нет придаточных предложений.

– Почему? – опять спросил я, чувствуя, что повторяюсь.

– Идиоты. Это научный факт. Все ведь знают, что умных – один на миллион, а латышей – полтора миллиона. Пары не выходит.

Я думал, что приехал домой, а попал на линию фронта. Каждый встречный вступал со мной в спор еще до того, как я открывал рот.

– Даже вы, наверное, знаете, – сказал мне, знакомясь, известный автор с бритым черепом, – какой самый влиятельный в России писатель.

– Пушкин? – напрягся я.

– Лимонов!

– Почему? – опять завел я свое.

– Патриот, обещает насильно ввести полигамию.

– Архаично, – одобрил я, чтобы не ссориться.

– Я так и думал, что вам понравится. Вы же мамонт, из диссидентов. Запомните, мы вам не Европа.

– Это вы – не Европа, – закричал я ему в спину, – а мы с Пушкиным – еще как. Он за нее даже умер.

Дело в том, что я верю – нет, исповедую – простую истину: Европой может стать каждый, кто захочет. Это как язык, который принадлежит всякому, кто его выучит.

Язык Европы – архитектура. Он понятен всем, кто жил в старом городе, где архитектура образует достаточную критическую массу, чтобы заблудиться, но недостаточную, чтобы надолго. В такой город входишь, будто в сонет. Бесконечно разнообразие поэтических приемов, но правила ясны, стили универсальны и вывод неизбежен, как кафедральный собор, ждущий на центральной площади.