Дар Божий

Миша какое-то время не отвечал, продолжая одухотворенно перебирать пальцами. Он ведь не только неформал, но еще и меломан, а может быть и известный музыкант, только инкогнито. Не хочет, чтобы его слава затмевала простоту общения.

Вернувшись взглядом на землю, Миша пояснил:

— Так, вспомнил один соляк…

И не продолжил. Ему хотелось сыпануть жаргоном, которого он не знал, а будучи каким-никаким писателем, понимал, что нелепо говорить чужими словами, не из души. Из души лез только непонятный «ништяк», значение коего было для Миши туманным, да и сама затея с немым музыцированием на улице показалась ему стыдно глупой, захотелось ввинтиться в землю, закрыть уши руками, зажмурить глаза, оказаться дома. Раз, два, три. Он всё так же стоял напротив авиакасс, мимо вниз и вверх по наклонному бульвару шли люди.

Впереди, за тополями, уже маячил памятник-шпиль на площади Победы и громада гостиницы «Лыбедь» рядом с универмагом.

Но они внезапно свернули направо, в узкую улочку, потому что Кира вдруг предложила:

— Хочешь посмотреть на интересный домик?

Зеленый и двухэтажный, облупленный, он стоял на круглом пригорке, отгородившись сетчатым забором от узкого проулка. Миша сразу решил, что там психоневрологический диспансер, но оказалось иное — туберкулезный! Он сразу задержал дыхание и старался не дышать, пока не отошли, только угумкал Кире в ответ.

Переулок заворачивал в кручу, они с Кирой нырнули между домами налево, там была лестница среди зелени, и сошли на зажатую между старыми доходными домами улицу Чкалова. Под ней, там, под этим с трещинами асфальтом, скрывался студеный ручей.

— Забыли про велотрек! — треснула себя ладонью по лбу Кира.

— Какой велотрек?

— А там! — махнула рукой, — Но уже некогда, опаздываем! Заброшенный велотрек.

Глава 11

— Господин Пуго не одобряет, — раздалось из шкафа. Они и так питались тускло, скудно, набивая якобы лишние деньги в трехлитровые банки, и запихивали их под кровати. Фонд господина Пуго.

— Каша «Артек» это слишком расточительно, — продолжал глухой требовательный голос, — Переходите на гречку!

— Мы в будни едим гречку, а сегодня воскресенье, к тому же государственный праздник, надо отметить, — Маша одна могла еще возражать, взрослые нет, сдулись.

— Не перечить! — крикнул Пуго и стукнул в стенку шкафа.

За наглухо задвинутыми портьерами вечерело, улицей возвращались домой прохожие, не ведая, что всего в десятке метров от них за унылым столом сидит погибшая семья.

— Жрите скорей! — потребовал господин Пуго, — Жрите и идите в коридор! Не заходите час, два, пока не позову! Где моя доска?

— Тут где обычно, — ответила Маша.

— Я буду играть!

В кухне, в банках, всюду стоял чайный гриб. Всё началось с чайного гриба, он был как-то связан с господином Пуго, но для Маши связь являлась неразрешимой. Папа догадывался, в чем дело, почти догадался, но потом его мысли выхолостил Пуго, и глаза папы стали такими же пустыми, как у мамы, а мама погибла давно, очень скоро, как только завела обычай пить чайный гриб и разводить его все больше и больше. Это был необычный гриб, его взяли домой из жалости, в пустой, пахнущей лекарствами квартиры умершей тетки. Маша сама, своими руками завернула банку с грибом в кулек и осторожно везла, вместе с несколькими кактусами и денежным деревом.

Странно черным был напиток от этого чайного гриба. Черным и пенистым.

Уже три часа ночи. Тишина за окном.

Шура остановилась — допишет позже. Надо еще ответить на письма, а завтра утром, когда пойдет на встречу с Нютой и Кирой — бросит конверты, три письма, полтора уже написаны с перерывами. Резкий, узнаваемый запах пасты из авторучки. В воздухе. И синева пасты на ребре ладони. Плохая паста, развозится.

От того, что Шура с детства много писала — всё сочиняла, сочиняла — у нее на правой руке указательный палец кривее, чем на левой, и с эдакой выемкой. И это неисправимо.

Тысячи людей в округе лежат по кроватям, как трупы. Боже, спящий, мертвый мир. Бог, а ты есть?

Шура подошла к холодному окну. По ту сторону еще холоднее. Зима, скверно. Наблюдение верно. Мысли складывались словно карты, идущие в руку. Тоже скверно. Одними козырями неинтересно играть. Недавно читала Платонова. Сплошь козыри.

Едва ощутимый озноб торкнул затылок слева, за плечами, выше груди спереди. Это знак, о ней кто-то думает, наверное.

Хотела наполнить собой темноту. Постояла, лбом к стеклу прижавшись, и отошла, снова села за письменный стол. Кошка Мариська открыла глаза — всё в порядке, зевнула — и снова уснула.

Шура зашуршала по бумаге шариковой ручкой. Склонила голову. И настольная лампа тоже склонила голову. Так они и жили-дружили. Одна писала, другая светила. Одна только и умеет что светить, но без ее света другая писать не может.

В темноте.