Глаза чужака были залиты чернотой, словно дегтем, по самые ресницы. Ни радужной оболочки, ни зрачка,– наверное там, откуда он явился, в них не было нужды.
– Радуйся, маг,– голос чужака гулко раскатился по пустынном у прибрежном у гроте, по затерянному храму сгинувшего морского божества, с некоторых пор принадлежавшему божеству новому,– радуйся!
Маг молча кивнул, принимая древнее приветствие, которое теперь сохранилось лишь в самых затерянных углах мира, но не ответил таким же. Радость– он не желал никому разделить с ним это чувство. Не желал, а потому промолчал: ведь здесь все слова имели силу, имели власть над реальностью.
Черноглазый поклонился в пустоту грота, или храма,– и сделал шаг в сторону, растворившись в тенях. Насовсем.
Маг скользнул взглядом по остаткам таящего эррэ вестника– не рожденного, созданного– по игрушке бога– отвернулся. Однажды он тоже сможет создавать собственные игрушки– так же походя ломать их– и воссоздавать вновь. Из пепла, из воды, из тьмы.
Однажды.
А пока он должен был предстать перед богом, которому обещал служение, посмотреть в его вечно изменчивый лик, взять глоток его мудрости и горсть его страха...
Стены грота раздвинулись, выросли, и узкая щель неба стала еще меньше, отодвинулась дальше, исчезла. Померк и так неяркий солнечный свет, возвратив власть тьме.
Маг улыбнулся– тьма была ему сестрой, верной возлюбленной, самым драгоценным даром. Магу повезло с богом– бог тоже любил тьму...
Тьма продолжала смотреть на него, даже когда он проснулся; тянулась к нему, в самую глубь души, шептала– «вот она я, здесь, рядом, только протяни руку» ,– а потом ускользала, прячась в тенях. И даже солнце, яркое летнее солнце, не могло ее прогнать. Или не хотело. Они, казалось, были заодно: яд солнечной гидры в его крови и сладкая ложь тьмы– в ней же. А сила возвращалась, все быстрее и быстрее...