Дар Гумбольдта

Я задумался над высшей значимостью всего этого, что совершенно естественно. Для меня главный вопрос звучал так: как бы провел эти двадцать лет Рип, если бы гномы его не усыпили? Конечно, у него оставалось исконное право каждого американца охотиться, ловить рыбу и бродить по лесу с собакой — как у Гекльберри Финна на Далеких Землях. Следующий вопрос оказался еще более личным и сложным: что бы делал я, если бы моя душа не спала так долго? Среди суеты и визга, аплодисментов и восторженных возгласов малышей с такими невинными личиками, таких благоуханных (даже газы, неизбежно извергаемые толпой детворы, приятно вдыхать, если делать это по-отечески), таких спасительных , я заставил себя остановиться и ответить — просто обязан был сделать это. Если верить одной из брошюр, которую дал мне почитать доктор Шельдт, сон — вовсе не пустячное дело. Наше нежелание выходить из состояния сна основано на стремлении избежать предстоящего откровения. Определенные духовные сущности вынуждены проявлять себя через человека, и ускользая от них, ведомые желанием вздремнуть, мы обманываем их ожидания и бросаем на произвол судьбы. Наша обязанность, говорится в этой очаровательной брошюрке, сотрудничать с Ангелами. Они проявляются в нас (как Дух по имени Магид[318] проявил себя в великом раввине Иосифе Каро[319]). Направляемые Духами Формы, Ангелы сеют в нас семена будущего. Они прививают нам некоторые мысленные образы, о которых мы «обыкновенно» не подозреваем. Среди прочего они хотят научить нас видеть скрытую божественность других людей. Они показывают человеку, как с помощью мысли он может преодолеть пропасть, отделяющую его от Духа. Душе они предлагают свободу, а телу — любовь. Эти истины должно воспринимать бодрствующее сознание. Потому что когда сознание спит, спящий бездействует. Величайшие события проходят мимо. Не находится ничего достаточно важного, чтобы разбудить его. Десятилетиями календари роняют на него свои листки, как деревья роняли листву и ветки на Рипа. Но ведь и сами Ангелы уязвимы. Их цели должны реализовываться именно в приземленном человечестве. Братская любовь, которую они вложили в нас, уже выродилась в сексуальное безобразие. Что только мы ни вытворяем в койках друг с другом. Любовь постыдно извращена. И потом, Ангелы посылают нам искрометную бодрость, а мы своей глухой спячкой навеваем уныние вокруг. А в политической сфере, не выходя из полубессознательного состояния, мы можем слышать свинячье похрюкивание великих земных царств. Вонь от этих поросячьих вотчин поднимается в горние миры и заволакивает их. Стоит ли удивляться, что мы изо всех сил призываем дремоту, чтобы наглухо закупорить свои души? Но, говорится в брошюре, Ангелы, наталкиваясь на наш сон даже в часы мнимого бодрствования, вынуждены делать то, что еще возможно, по ночам. Но тогда их труды не затрагивают наших чувств и мыслей, ибо таковых нет во время сна. На постели лежат лишь бессознательное физическое тело и первооснова жизни — эфирное тело. Высокие чувства и мысли ушли. Так же, как и днем, когда мы спим на ходу. И если нас не разбудят, если Бесплотная Душа не сможет принять участие в работе Ангелов, мы погибнем. Для меня решающим аргументом оказалась мысль, что порывы высокой любви выродились в сексуальную испорченность. Это действительно проняло меня. Наверное, у меня имелись более глубокие и существенные причины уехать с Ренатой и бросить двух маленьких девочек в опасном Чикаго, чем те, которые я готов был выдать по первому требованию. Вполне возможно, я бы нашел оправдание тому, что сделал. В конце концов, христианин из «Путешествия паломника»[320] тоже оставил семью и отправился искать спасение. Прежде чем принести детям какую-нибудь пользу, я должен был проснуться. Эта вязкость мысли, неспособность сосредоточиться, собраться — очень мучительна. Я ясно видел себя на тридцать лет моложе. Даже не заглядывая в фотоальбом. Эту чертову фотографию не забудешь. Вот он я, красивый молодой человек, стоящий под деревом, взявшись за руки с симпатичной девушкой. Но вместо болтающегося двубортного пиджака — подарка моего брата Джулиуса — я с тем же успехом мог нацепить фланелевую пижаму, поскольку даже в дни молодости и в расцвете сил оставался чуждым этому миру.

Сидя в театральном зале, я стал представлять, что духи рядом, что они пытаются подобраться к нам, что от их дыхания красные цвета на куцых детских платьицах становятся ярче, как пламя от кислорода.

Потом дети подняли крик. Рип, шатаясь, выбрался из-под кучи нападавших на него листьев. Зная, с чем он столкнется, я застонал. Все дело в том, не впадет ли он снова в спячку.

Во время антракта я случайно натолкнулся на доктора Клостермана из Сити-клуба. Того самого, который в сауне убеждал меня обратиться к пластическому хирургу и что-нибудь сделать с мешками под глазами — какую-нибудь простенькую операцию, которая омолодит меня на много лет. Я только и сумел, что холодно кивнуть ему, когда он со своими детьми подошел к нам. Он сказал: