Дар языков

Рыжий шел за Ириной, прикрывая веки, чтобы не слепило солнце. В поле зрения попадали икры и щиколотки Ирки, на подъеме в гору «впереди» значило «выше», тонкие-тонкие щиколотки таяли в тени, икры же туго светились: солнце швыряло на них яростные блики. Рыжий не поднимал веки, не видел бёдра и так далее, только каменистую или песчаную тропу и Ирку до колен. С каждым ее шагом под веками пульсировало в такт, словно под веками билось сердце. Отсчитывать шаги сердцу надоело: заныло, и Рыжий почти закрыл глаза. И почти увидел другие ноги: полные икры, незагорелые белые-белые подколенные ямки. Давно. Тогда…

Неделю назад сожгли Лильку. Толстую, вульгарную, крикливую, пошлую Лильку. Лильку-огонек сожгли. Со всей ее нетерпимостью, жизнелюбием, энергией, жадностью к жизни, ко всему. С ямочками под коленями, с пышными ягодицами и безразмерными грудями. В подъезде стало темнее – или казалось?

– Малявка, что не заходишь? Заходи, музыку послушаем, – попросил Максим-Рыжий.

– Макс, – неестественно обратилась к нему Ирка, – извини, мы с Лизой тут…

У Ирки появилась приятельница, наконец-то. Он стал не нужен. И свободен. Это хорошо? Он свободен от ее детского обожания, от невысказанной благодарности за тот далекий день, когда Ирка под Rammstein уснула в слезах на его диване? Это отлично! Он свободен! Но будь проклята эта Лиза! В этот день, когда Лильку отправили в крематорий, нет, уже неделя прошла – будь проклята эта неизвестная Лиза в эту неделю!

Ирка перепрыгнула лужицу мелкого щебня, мелькнула подошвой, интимной частью грубой кроссовки. Оранжевый квадратик вспыхнул почти посередине подошвы, там, где свод стопы. Оранжевый. Рыжий…

Лифт остановился этажом ниже, почему-то. На лестничной площадке у лифта, опершись локтем о перила, вальяжно расположилась тетка, соседка с нижнего этажа – вероятно, она вызвала лифт, чтобы спуститься, потому тот и остановился. Максим, еще просто Максим, ее хорошо помнил, хотя прочих соседей не узнавал – у этой ямочки везде, рыхлая такая, подвижная, смешливая, полу-пожилая: лет за тридцать. Соседка ухмыльнулась:

– Красавчик! Ах, какой красавчик вырос, и надо же – как раз надо мной! Любишь сверху, да?

Максим покраснел, наверное, до коленей. Ему казалось, что даже воротник его косухи, выдубленный и выкрашенный в черный цвет, побагровел вместе с ним.

– Помоги-ка соседке тяжелые сумки донести!

– А где ваши сумки? – по-дурацки спросил он.

– Дома, голубчик, на кухне! Пошли, покажу!

Соседка взяла его за руку, как ребенка, рука у нее была мягкая, пухлая и прохладная, но Максим вздрогнул, как от ожога, и повела – на заклание, пытался он иронизировать про себя. Заклание действительно произошло: на кухне на полу и стремительно. А после еще раз в гостиной (у Максима в квартире это была его комната, совмещенная с общей) и еще раз в спальне соседки (у Максима это была родительская спальня). В спальне получилось уже почти хорошо и даже нестрашно.

– Ну что, можно и познакомиться, – это были первые слова, что услышал Максим от соседки внутри ее квартиры. – Я – Лиля, можно Лилька. А ты Максим, знаю. Но я буду звать тебя – Рыжий. Пушок у тебя такой славный, рыженький – знаешь где? И сам конопатый, ой, да и рыжий, конечно, – ну, почти рыжий!

Так он стал Рыжим. Ему нравилось. Словно простился с детством, поменяв имя.

10

Рыжеватый боярышник колюче щерился: пошли прочь! Сосны стали ниже ростом и не защищали от солнца, хотя было очень и очень рано. Тропа вихляла, осыпаясь и съезжая. Даже орел-змееяд не сел на валун на миниатюрном плато – поприветствовать или обругать их, не прилетел орел. Знакомый пейзаж менялся на глазах, плутал и разочаровывал. Однако к восьми утра они уже были на месте. Ущелье бархатно темнело внизу, падая, пугая.

Они излазили всю тропу над ущельем, обшарили, поскальзываясь, крутые склоны, каждый сантиметр их желто-коричневой неверной тверди, но вход в пещеру, свой заповедный Орех, не нашли. Девять утра, десять утра. Полдень, пекло. Кожа горит, в волосах – песок, на зубах – песок и песок в обуви. Маленькие сухонькие ящерицы замерли на песке, не моргали остановившимися глазами, ленились – греются.

– Вы забыли, перепутали место! – сердилась Ирина, но экспедиция дружно утверждала, что вход – вот здесь вот, должен быть здесь. Вот она, вчерашняя осыпь. Даже следы падения Игоря-Гарика почти сохранились; две широкие полосы на склоне – это его следы, а что еще? И вход. Вчера здесь был.

Искали почти девять часов кряду, безуспешно. Спорили. Возвращались на плато, отдыхали в скудной тени кустов. Пили нагревшуюся воду из пластиковых бутылок. Опять искали. Обратно почти бежали, опасаясь, что спускаться будут дольше, чем поднимались, и упадет темнота. Боярышник шипел, кизил ворчал. Вниз на море они не смотрели, что им море. А начинавшийся было шторм неожиданно успокоился, волны мелко шлепали растянутыми губами по блестящей гальке, втягивали плоские камешки – пососать, как мятный леденец, спасаясь от жары.