Дар Изоры

Картошку одну есть... А как она радовалась деньгам! Так только в детстве Деду Морозу радуешься. А потом уже ничему и никогда.

И тебе жалко этих денег! — стыдил себя.

Он загадал: зайдет сейчас в бухгалтерию худфонда: если уже перевели ему деньги из Свердловска в оплату заказа, то все правда.

Он зашел, и деньги поступили буквально сегодня...

Он безотказно проработал весь день, заперев воображение. Несколько раз звонила жена: ну, спрашивала, не приехала еще? Дело в том, что художник ей сразу сознался в трехстах рублях. И явившись вечером с работы, она первым делом зырк по вешалке: цветастый платок, кримпленовое пальто, старушечьи сапоги и тот ее узелок — ?..

Вскакивали оба на каждый телефонный звонок...

И только сын-десятиклассник с усталым превосходством удивлялся:

— А вы ее ждете? Ну молодцы... Да ты на руки ее посмотрел, художник, знаток жизни? Она же ни-ког-да не работала на ферме!..

И ушел к себе в комнату: уж эти ему престарелые романтики!..

А престарелый романтик поздней ночью — семья уже давно спала — на каждую въезжавшую во двор машину все думал: не бабушка ли на такси подъехала — и вставал, и выглядывал в окно. Но там не то что бабушки, а и машины никакой не оказывалось. Галлюцинации, что ли? — пугался он, страшась сумасшедшего дома и старости.

ТРЕНЕР

Томе Фроловой

«Приятного вам полета». Володя расслабился.

— Ну, как там она? — и прикрыл глаза.

Конечно, ему хочется, чтобы там было очень плохо. И чтоб, таким образом, о нем там вспоминали с сожалением.

Лететь долго, он хочет, чтоб беседа доставила ему удовольствие; он уже приготовил для почесываний и поглаживаний заветные места воспоминаний, сейчас мурлыкать начнет.

Но зря он на это рассчитывает, там не очень плохо. Там умеренно плохо. Не хуже, чем всюду.

Он, правда, не слушает. Он сразу начинает говорить сам. Как он тоскует, как ему было там хорошо и было бы так по сей день, не вмешайся тогда она, Шура, в эту их любовь.

— Не обольщайся! Как только стало ясно, что ты не разведешься, тут все и кончилось.

— Где «ясно», мне это и сейчас не «ясно»!

— Да перестань! Во всю эту любовь я давно не верю.

— Вот-вот, ты и ей это безверие внушила! — Володя попытался играть рассерженного.

— Если бы ей можно было что-то внушить, она бы не вышла замуж!

Володя ей не верит. Он считает, любая женщина хочет выйти замуж, особенно за него. А что Шура осталась незамужней — так не по убеждению, а не за кого было.

Но он этого не говорит, он уже сто раз говорил. И она не говорит ему, что было, было ей за кого. Она уже сто раз говорила. Каждый все равно остался при своем, зачем же снова сотрясать воздух! О, они старые друзья и все возможные обиды друг другу уже нанесли и простили.

Шура не говорит: хватит уже о любви, пощади мои седины и свою лысину. Говорила.

Он свою лысину совершенно не помнит, он думает, как было ему с Инной хорошо и замечательно, пока не помешала Шура.

— Володька, побойся бога, ты водил ее за нос три года!

И так весь полет, и это уже сто первый полет с теми же разговорами.

Сладко ему ковыряться в этой поджившей и не особенно болезненной ранке.

А Шуре подремать бы под гул моторов, какая любовь, давно осталась одна работа!

Она оглянулась: ребята спали в креслах, раскинув мощные свои тяжелые легкие ноги, придирчиво всмотрелась: ну, кто же? Событие всегда можно предвидеть: вокруг человека заранее сгущается поле, напряженность его растет, и это заметно — по глазам, по осанке: зреет заряд. Он может копиться годами. У Шуры было на него чутье: начинает в воздухе потягивать озоном, и она тогда работает на сосредоточение заряда, чтоб устранить напрасные утечки, чтоб уж шарахнуло в одну точку. Но никто не понимает, как ей удается, победы ее воспитанников кажутся всем случайностью: ведь глядя на Шуру, не подумаешь. Не честолюбива, не жадна, слаба: добра к своим ребятам и балует их, как плохая мать, а это их портит, факт.

«Лена, — подумала Шура, остановив на ней взгляд (взгляд: испытательное напряжение вольт на тысячу — выдержит?) — ей нынче выпадет».

Шура часто знала, на кого поставить. Коллеги только усмехались, когда она пыталась научить их, как это делается. Всерьез ее не принимали. Любили, правда, сползались к ней поближе, и даже незнакомые тотчас начинали ощущать: около нее — лучше. У одного приезжего коллеги как-то вырвалось: «Зубы белые! Это ж в народе первый признак, что человек хороший!»

И даже на Доске почета у нее — улыбка, и волосы густым разливом по плечам — раскинулось море широко. И легкая осанка — ну, это спортивная юность, тело помнит лучше, чем мозги.

Но ей плевать, она собой не интересовалась, она по поведению была не актер, а зритель — нет, даже так: осветитель. И эта безбрежная улыбка ее была — не ослеплять, а освещать того, кто сейчас на сцене.

Дружить с такой — одно везенье.