Дар Изоры

Бедный Володя! На следующее утро за завтраком, переживая это поражение и дружеские издевки, он сказал, что если, предположим, ввести единицу измерения сексуальности «дениза», то сексуальность остальных женщин будет выражаться в таких числах: 243 денизы, 578 дениз и так далее. Мимо стола, за которым завтракали и смеялись русские, в этот момент проходил Иван со товарищи и сказал «доброе утро». Руки его в карманах, сияет его рубашка белизной, аж светится, ворот расстегнут. Лицо подернуто усталостью ночи. Они с Шурой глубоко заглянули друг другу в глаза — в теплые темные воды окунулись. «Доброе утро», они расстались час назад, но уже миновала вечность.

Не было у них в эту ночь ничего, кроме бессонницы.

Иван сел за дальний столик, но лицом к ней, и она из своего далека могла неуличимо соприкасаться с ним взглядом, в то же время смеясь Сережиным анекдотам, и так горячо, ощутимо горячо было глазам от потока нежности — короткое замыкание взглядов, что Шура боялась: расплавятся глаза... Память бессонной ночи, печаль окончательного расставания завтра и самая кровная любовь, какая бывает, сняли всякое сопротивление в этой электрической цепи.

Когда они вчера сидели — он на подлокотнике ее кресла — в обезумевшей ее голове билась одна фраза: времени мало! «Ди цайт ист зо курц!» — слова того немецкого спринтера Юргена, который полюбил их Лену. Так коротко время! Так коротко время! Так коротко время! А он все медлит. И она тогда подняла к нему лицо — он наклонился навстречу.

— Моя комната девятьсот...

— ...четырнадцать, — закончил он.

Знал... Знал!

— Иди туда и жди меня пятнадцать минут. Там открыто.

Тихий, неукоснительный приказ, сладчайший в мире, и откуда в нужный момент берется столько силы и самонадеянности! Камикадзе погибать в привычку.

Иван помедлил (как всегда...), потом поднялся и пошел.

Она волновалась страшно и не могла правильно оценить время; вряд ли она выдержала пятнадцать минут. Скорее всего уже минуты через три — бесконечные три — она встала и отправилась...

С края пиршественного стола, осажденного людьми, замечательно на виду была ее дверь, в которую только что вошел Иван и вот входила теперь она. Конспираторы!.. Но в такие минуты — их в жизни немного, они, собственно, и есть жизнь — плевать на все, решительно на все, кроме самого важного.

Когда она произносила свою речь о «чистоте духа», знала ли она, что если Иван, то?.. — Знала. Она уповала лишь на то, что Иван не...

Хотела ли этого? — Очертя голову.

Задавая свой вопрос о влюбленности, знала ли она, что если Иван, то?.. — Знала. Вся ее опора была на то, что Иван не...

Но Иван да. И вот она на глазах всего народа, свидетелей ее речи, входила теперь в ту дверь, куда...

В комнате горел торшер, который она, уходя, оставила включенным.

Почему он не сообразил погасить его? Не ей же делать это! Теперь они как зайцы в плену прожектора.

Вошел с балкона Иван. Нет, он не набросился на нее, как это происходит в кино в подобных эпизодах, он осторожно приблизился, взял ее руку, и они присели на оттоманку. Шура поняла, что, может, еще и обойдется... Они беседовали, их прикосновения были безопасны, как у пятиклассников. Он сказал: это было чудесно, когда она повелела ему идти сюда; для этого надо много мужества. Он сказал: она первая женщина, которая понравилась ему, начиная с его юности. Что у нее чудесные волосы. И глаза.

Что, они так и будут все это обсуждать на теоретическом уровне?

Они поговорили о событиях соревнований, о спортсменах — каждый о своих...

Ну?..

Не пора ли ему идти? — спрашивает Шура с сильно выраженной надеждой, что все-таки не пора.

— Да, — воспитанно отвечает он, — уже поздно.

Он готов уйти!..

Ну что ж, дело привычное, он ее уже приучил.

Однако в коридоре еще гулеж. Песни кончились, но шумное брожение длится, и конца не видно.

— Подождем еще немного, пока стихнет?

Почему-то нельзя, чтоб видели, как он отсюда выходит.

Странно: как входил — видели, а как выходит — нельзя? Тем не менее. И они сидят и молчат. Наконец, что-то надо делать.

— Давай, я пойду спать к тебе, а ты останешься здесь.

Вершина женской конспиративной находчивости, ну просто Джомолунгма. Но Иван не высмеял ее, даже не улыбнулся.

— Какой же смысл? — серьезно спросил.

— Ну, я буду выходить из своей комнаты.

— Но зато будешь входить в чужую!

— Да, действительно...

Они озадаченно молчат. Кто из них о чем думает? — как бы им расстаться или как бы им не расставаться?

А, была не была:

— Нам остается спать вместе.

Отгадайте, кто произнес эти слова? Ах, жестокий век, феминизация проклятая!..

— Хорошо, — после паузы согласился он.

Нет, это какой-то ужас! Неужели так бывает? Что-то в кино такого не видно было. Может, так теперь полагается у европейцев? Последняя парижская мода?

Ясно, ничего не будет. Просто уже действительно, на самом деле хочется спать. Ничего не будет, кровать широкая, они уснут.

И так оно и было.