Дар Изоры

— А вот мой дед, потомственный был крестьянин, на своей земле, в Сибири, еще ничем не пуганный, еще только начиналось это все: то белые приходят, то красные, то зеленые, то не поймешь какие, и все карают за предыдущих. Одни вывели всех наличных мужиков, построили, рассчитали, каждому десятому завтра на расстрел. И деду выпало. Так вот, истопили ему баню, воем голося, вымылся он, чистое исподнее надел: завтра на смерть. А в стойле между тем два жеребца стоят, вскочил бы да куда глаза глядят — нет, сидит смерти почтительнейше дожидается. Семью бы взяли? — так снимайся с семьей, хоть ползком, да уходи — нет, как же: хозяйство!.. И идет жертвой, причем добровольной, за хозяйство. Слава богу, наутро другого цвета пришли, тех предыдущих прогнали, и тогда уж смог родиться на свет наш дед Михаил... Это, ты мне скажи, откуда в человеке — вот эта смиренность животная, это согласие на любую участь, а? Неужто языческое сознание, по которому жизнь хозяйства и земли дороже отдельной жизни человека?

А я-то вижу: у них хоть и идет отвлеченный спор, но на самом деле они осуществляют в нем свою взаимную враждебность. Мать — агрессор, нападающая сторона. А отец — он справедливую войну ведет, оборонительную — на своей территории.

Я вмешиваюсь, я стараюсь их идеологически примирить, я отстаиваю целость нашего дома:

— Сократ, — говорю, — тоже имел возможность бежать, но принял сужденную ему цикуту (ах, идея цикуты уже разлилась по моей крови и растворилась в костях, и всегда она под рукой), смертный яд, потому что уж коли он брал от государства все блага, то с тем же чувством справедливости должен принять от него и зло. Чем не высшее проявление чувства собственного достоинства? А ты говоришь — рабская покорность!

Они вперили в меня два ощетинившихся торчком взгляда: двое дерутся — третий не подлазь.

— Начитался! — хором говорят.

И снова — друг против друга.

Отец: унижение достоинства — во многом плоды женских усилий. Эти рабские существа вторглись в общественную жизнь и всюду внедрили свои рабские понятия. Во всех конторах, куда человек приходит за справкой, сидят, что ни говори, бабы. Это их мелочный педантизм доводит жизнь до абсурда! Сидели бы со своей мелочной дотошностью дома!

Мать взвивается: ах, бабы виноваты? Сами превратили бабу во вьючное животное...

Но отец перебивает:

— Бабы! — кричит. — Регистратор, секретарша, администратор — это всё они, а они понимают службу не как обязанность помочь всякому вошедшему, а как право апостола Петра на воротах рая. Вот тебе и «куда прешь!». Это с вас, баб, и надо спросить за унижение человека!

У нее глаза налились до краев слезами, и, чтоб не пролились, молчит. Отец вдруг совсем другим — угрюмым — тоном заключает:

— В конце концов, раз уж у нас такие общественные условия, что обыкновенный человек — ничто, ну так и выбивайся в значительные люди, черт возьми! А не смог — так не жалуйся на общественные условия! Жалуйся на себя: не смог! Сделай, чтоб тебя стало заметно. Расслоение людей на хозяев и быдло — неизбежно в любой системе.

Прорвалось. Узнаю молодого Феликса. А скажешь отцу, что он ницшеанец — обидится насмерть.

Ницшеанец и есть. В юности — он рассказывал — как-то в библиотеке сняли со стенда «Уголовный кодекс» и листают, балдеж у них идет. «А вот интересно, по какой статье сяду я?» — сказал отец и раскрыл наугад. И выпадает ему статья: склонение к сожительству женщины, которая находится от тебя в материальной или служебной зависимости. Ну, над ним тогда поржали, Люська больше всех, а в кровь отца капнула и разлилась там сладкая капля обещания. Человек ведь верит в предсказания судьбы, и честолюбивая отцова душа отзывчиво толкнулась на это обещание: быть ему либо начальником, либо богатым человеком, коли какие-то женщины окажутся от него в зависимости...