Дар Изоры

— Для человечества: непрерывно работать над созданием единичных великих людей. А уж великий человек определит цель. Вероятно, эта цель в разное время будет разной. Но надо полностью довериться его инстинкту цели. Для точности инстинкта он должен освободиться от всех внутренних помех, в первую очередь от морали: она главный гример действительности. Суть всякой вещи скрыта благопристойным маскировочным названием. Надо обнажить ее. Возьмите «рабство». Как бы красиво мы его ни именовали, каким бы «свободным трудом», оно есть оборотная сторона каждой цивилизации. Это жестокая истина, которой лишь трагический человек отважится без страха взглянуть в лицо. Трагический человек не оглянется, что о нем подумают, он дает явлениям их истинные имена. Он выше морали.

— А Толстой считал, что смысл жизни народа — в постижении нравственного закона, — заметил нейтрально Сигизмунд и с любопытством склонил голову: как Феликс будет сейчас расправляться с Толстым?

— У стада один нравственный закон — подчинение силе, — высокомерно ответил Феликс. — Чего уж там его постигать. Пчелы слепо следуют за маткой. Задача стада — постигнуть веление вожака, а не нравственный закон. У стада есть только уши — слушать приказ. А глаза — у вожака, он видит цель. А не увидит, так назначит ее.

— И в чьих интересах при этом действует вожак? Думает ли он о благе своего стада?

— Не больше, чем охотник думает о благе своего ружья, когда начищает и смазывает его.

— Нет. — Сигизмунд скептически покачал головой. — Без личного интереса, на одну только пользу вожака они действовать не станут. Все-таки не совсем же пчелы.

— Какой разговор, пчелы лучше, у пчел все честнее, а этих надо обманывать. Я же сказал: смазывает и начищает.

Сигизмунд обдумал и немного огорчился:

— И видеть вокруг себя обманутую толпу идиотов? Навоз? Чисто эстетически, простите, глазу не на что порадоваться.

Огорчение, только лишь огорчение, ни нотки укора или, не приведи бог, поучительства.

— Много мудрости в том, что в мире много навоза: приходится взлетать повыше, чтобы не чувствовать вони! — объяснил Феликс.

— Да? — Сигизмунд радостно рассмеялся. — Вы так откровенны, как будто достигли морального бесстрашия.

— По-моему, да! — гордо подтвердил Феликс.

— Что ж, ясное сознание избавляет от физиологической дрожи. Так и становишься идеалистом: видишь, что сознание иной раз и первично!

(Еще бы: если обратная связь через ноосферу существует!..)

— Почему же «иной раз»? — подбадривал Феликс, видя, что Сигизмунд, вытаптывая площадку взаимопонимания, пойдет сейчас на многое вероотступничество. — Почему таким пугливым тоном об идеализме? — заманивал его все дальше. — Для человека с храбрым умом нет аксиом ни моральных, ни идеологических.

— Не спешите меня уличать, коллега, — азартно поблескивал глазами Сигизмунд. — Я тоже большой специалист ломать тормозящие перегородки.

Феликсу нравился следователь. Так хорошо понимавший: раскрепостить человека, развязать ему язык можно только искренним интересом к нему. Не встречая внимательного и восхищенного понимания, человек не сможет говорить убедительно. И даже вообще говорить.

Большинство следователей бездарно извлекают из своей работы дармовое лакомство: превосходство над подследственным. Он подавлен и парализован, и оттого столь малого они добиваются от него. Не понимают, с какой радостью преступник раскрыл бы собственное преступление — на миру и смерть красна — только ради того, чтобы доставить эстетическое удовольствие истинному ценителю той красоты, которая всегда примешана к ужасу преступления.

Человек тщеславен, слаб — восхищайтесь им, и он хвастливо предоставит вам полюбоваться теми чертами, которые вас так заинтересовали.

Лампу, наведенную на лицо допрашиваемого, Сигизмунд применял лишь в переносном смысле: себя задвигал в тень, а на авансцене его восхищенного внимания был подследственный — как любимец публики. Сигизмунд любовался.

Он готов был унизиться — ради победы. Победу он любил больше любой цены. Мог ли подследственный, смел ли обмануть ожидание такого страстного болельщика?

— От женщин не приходится ничего ожидать, кроме посредственности. И бог с ними, они не виноваты. Но когда такой камень, воображая себя украшением, повисает на шее человека, вознамерившегося взлететь, то ведь может не хватить сил.

— И он погибнет, — подсказал Сигизмунд.

— Да.

— Но не ваши ли слова: «То, что может погибнуть, должно погибнуть! Падающее — подтолкни!»

— Да, в этом много милосердия.

— Но вы непоследовательны! — удивился Сигизмунд. — Пусть бы и Гамлет погибал, если может погибнуть.

Феликс рассердился:

— Я скажу вам раз и навсегда: я не обязывался быть последовательным! Не навязывайте мне чужих добродетелей! У меня свои. Нет ни добра, ни зла, которые были бы непреходящи. Из себя самих они снова и снова преодолевают себя. Как электромагнитная волна: электрический импульс порождает из себя магнитный, а тот, в свою очередь истощаясь, опять из себя электрический, и одно без другого не может быть.