Дар кариатид

То она казалась сама себе очень взрослой, почти старухой. Так много смертей и бед осталось позади, что, кажется, она живет на веете никак не меньше сотни лет. Но отражение в начищенном на блеске стекле смеялось бликами и с предельной прямотой отражения говорило, что чернобровой красавице в ставшем коротком и тесном изношенном до лохмотьев сером платье никак не больше восемнадцати, хоть взгляд из-под длинных ресниц не по годам печален и строг.

* * *

Нина закончила убирать последнюю комнату и вышла с веником во двор.

В этот день все, даже монотонные движения сжимавшей веник рукой, приносило ей радость.

Вчера Илюшка случайно услышал разговор Пауля и Кристофа. Полушепотом мастер сообщал, что не пройдет трех дней, как в Лангомарке будут русские войска.

Во дворе яблони рвались в полет лопнувшими почками. В воздухе пахло весной. Так пьяняще может благоухать только весна победы.

Как всегда, деревья зацвели неожиданно. Еще вчера ветви покрывал лишь пушок робкой зелени, и вот словно белая песня весны рвется из сердца деревьев.

Во дворе напротив белым облаком зацветали вишни.

Белое облако, как пожаром, охватившее деревья возле дома обещало ни одно ведро красных до черноты сладких вишен.

Мирную картину цветения нарушала только повозка у дома напротив.

Лошадь без единой крапинки, даже для тяжеловеса слишком мускулистая, ждала, впряженная в повозку, доверху нагруженную домашним скрабом — мешками, сундуками, чемоданами.

Некоторые вещи побросали наверх повозки неупакованными — свернутый ковер и какие-то книги.

Всё указывало на то, что хозяева спешно покидали дом.

Новости с фронта заставляли немцев торопиться с отбытием из родных мест, чтобы успеть к американской зоне. Страх возмездия («Русские идут!») навис в воздухе над Германией.

«Русские» это слово вдруг выросло в сознании немцев до необъятных размеров. Прошел слух, что не пройдет и трех дней, как советская армия займёт Лангомарк. Всё слышнее становилась канонада, а с наступлением сумерек вдали за Одером алело зарево подступавшей линии фронта.

…Распахнутая дверь каменного дома, где жила пожилая чета, тревожно поскрипывала, будто ветер предвещал зловещую развязку.

Первой на крыльце показалась фрау в черной шляпке и сером плаще, нагруженная коробками в которых, судя по тому, как осторожно она их прижимала к себя, было упаковано что-то бьющееся.

Женщина села на повозку и так и оставила хрупкую поклажу на коленях.

Хозяин вышел с небольшим чемоданчиком. Нина решила, что в нем собрано самое ценное — документы, деньги, драгоценности и, может быть, какие-то фамильные реликвии.

Пожилой мужчина направился к повозке, положил чемоданчик на повозку и вернулся во двор к маленькому сарайчику.

Немец вынырнул оттуда с небольшим ведерком и повернул в сторону дома с зарешеченными окнами и замком на двери.

Нина вытянулась в струну. Решительный вид немца внушал беспокойство. Оно перешло в ужас, когда пожилой мужчина одним резким движением выплеснул содержимое ведра на стену дома и, отбросив опустошенную емкость, в то же мгновение чиркнул спичкой.

Пламя мгновенно охватило дом. Из зарешеченных окон повалил дым.

Нина бросилась к воротам, не отдавая отчет своим действиям, но неожиданно ее удержала сзади чья-то сильная рука.

Девушка обернулась. Ее локоть стискивала Берта.

— Пустите! Пустите! — пыталась вырваться Нина. — Там же люди!

Но Берта с неожиданной силой рванула девочку на себя.

— Stop, Nina. Man darf dorthin nicht, (Стой, Нина. Туда нельзя.) — в строгом голосе немки дрожали слезы.

— Пустите, пустите, — бессильно всхлипывала Нина.

Пожилой немец, учинивший это адское пламя, стоял и смотрел, как бушует огонь.

На лице его застыла маска садиста, жаждущего стона. Но из окон в полный дыма двор вдруг полилась стройная песня.

Согнувшись, как будто на плечи его навалилась невидимая тяжесть, немец поспешил к ждавшей его повозке.

«Шумит и стонет Днепр широкий», — лились ему вслед голоса такие сильные и чистые, что, казалось, пели ангелы.

Конь испуганно рванул повозку, застучал копытами по асфальту.

Голоса смолкли, растворились вместе с дымом в небесах.

— Пойдем, — потянула Берта Нину от ворот. Тело девочки, как от тока, сотрясала дрожь, а по щекам в безмолвном плаче катились слезы.

Нина не помнила, как оказалась на кухне. Берта сосредоточенно и щедро намазывала хлеб маргарином. Лицо немки ничего не выражало, и Нина поняла, что хозяйка старается не думать. О войне, которая подходит к такому неожиданному для нее концу, о смерти сына и о том, что скоро и ей придется покидать уютный белый дом. Еще до того, как во дворе расцветут розы.

Девочка взяла бутерброд и выбежала на улицу. Дом с решетками на окнах уже истлевал, но, казалось, голоса сожженных узников по-прежнему наполняют Лангомарк и будут вечно звучать в его спокойной умиротворенности. И, может быть, никто уже не узнает имен геройски погибших мучеников.

Над пепелищем по-прежнему цвели вишни. Так беспечно, что казались нереальными.