Дар над бездной отчаяния

– Вглядитесь, Александр Дмитриевич. Сия икона, как и те, что Вы вручали государю и наследни ку, нерукотворная. Зубами писана.

Губернатор благоговейно взял икону. Перекрестился, поцеловал уголок. Долго рассматривал, повернувшись к окну:

– Неужто такое возможно. Никто из нас и руками такое не напишет. Ведь он совсем юный. Как такое чудо может быть?

– Есть в этой иконке, Александр Дмитриевич, некая тайна. Когда подолгу гляжу на неё, жажда начинает мучить. И тогда на ум всего одно слово Христа нашего Спасителя приходит: «Жажду!».

…От архиерея губернатор поехал в городское собрание.

По дороге всё думал про икону Нерукотворного Спаса, жевал невесть почему пересохшими губами: «Гул идёт. Он слышит. А нам не дано…».

12

По благословлению владыки с трепетом душевным взялся Григорий писать иконы святого Александра Невского, Марии Магдалины, Николая Чудотворца и празднуемых 17 октября Православной Церковью святых пророков бессеребреников Козьмы и Дамиана на кипарисовой доске. Арина дара речи лишилась, когда узнала. Виданное ли дело – её обрубушек станет писать икону для поднесения, страшно вымолвить, самому царю по случаю спасения его с семейством при крушении поезда. Так и ходила с полотенцем на плече, намахивалась то на Никифора, то на Афоню: «Тише хлопайте, тише топайте!..».

Гриша и слышал, и не слышал материнский шёпот. В мыслях возвращался к встрече с владыкой. Всё до нитки помнил – как перевалился на своих култышках через порог архиерейского кабинета, как целовал руку. Его тогда поразил аскетически-иконный лик епископа Серафима. Он даже забыл все наставления отца Василия. Стоял, онемевший.

– Слыхал я, рыбу удишь ловко? – Лицо владыки осветила улыбка. – Крупная-то попадается?..

И тут окаменение прошло. После разговора о рыбалке владыка подозвал к себе Гришу поближе. И теперь, две недели спустя, он чувствовал на плечах его лёгкие и горячие руки. Звучали в сознании пугающие слова: «Благословляю тебя, голубиная душа, на написание иконы для подношения государю нашему Александру Третьему Александровичу…».

Четверо суток по протекции владыки жили они при иконописной мастерской братьев Вязовкиных. Сам хозяин, Макар Иванович, сухонький старичок с чёрной кожаной нашлёпкой на левой глазнице, встретил их без зависти, с любовью. Доску иконную кипарисовую велел для него склеить, дал иконописные подлинники святых, с коих списывать. Помог образы на иконе расположить.

Вечерами зазывал их с отцом Василием чаёвничать. Вёл разговоры про иконописные школы древних и теперешние. Указывал Грише на промашки. Называл Андрея Рублёва, изображавшего милующего многотерпящего и всепрощающего Бога, свидетелем Божьего милосердия.

В мастерской подходил неслышно сзади, подолгу глядел, как Гриша работает, крестился и отходил в благоговейном страхе: «Сам ангел святой незримо у малого на плече сидит и писать помогает…».

…Теперь Гриша жалел, что не остался в Самаре наподольше. Домой они, как сказал отец Василий, бежали впереди лошади. Обрадовались, а рано. Взялся писать в тот же день, аж горел весь. Изо всей мочи старался, а дело не шло.

Главный образ иконы – благоверный Александр Невский – ликом выходил похожим, грешно сказать, на басурмана.

Личное[17] до пяти раз переписывал. Две кисти перекусил и не заметил как. А тут, одно к одному, дёсны разболелись, закровоточили. Уж который год в конце зимы распухают. Родители и Афоня глядели на него теперь так, будто у него золотая звезда во лбу. От неудачного начала дела свила в сердце гнездо тоска.

Знал он, что предаваться унынию – только бесов радовать, а ничего с собой поделать не мог. Стены съедать стали. Давясь шерстью, стягивал зубами с печи полушубок, намахивал внакидку на плечи. Без шапки выбирался на крыльцо, на солнышко. Била в порог капель с крыши. Ворковали на подловке голуби. Через занесённый снегом плетень подолгу глядел на сверкавшую снегами пойму.

Извилистой полосой чернели вдоль Самарки приречные вётлы, повторяя изгибы реки. «Скоро таять начнёт, река разольётся, трава полезет, вётлы листвой оденутся, черёмуха зацветёт. Девки с парнями на Пасху в горелки играть выйдут, а я как самовар: где поставят, там и стою…». Так сделалось горько, не продохнуть. Два дня в зубы кисть не брал, нудился душой. Попросил Афоню отнести его в церковь. Хорошо, отцу Василию объяснять ничего не надо. Насквозь видел он своего крёстного сына, чувствовал, что с ним творится. Пощунял мягко:

– Бесы-то как теперь веселятся: православного изографа в печаль-тоску вогнали.

Молись, чадо моё милое, взывай к Вседержителю. Да еды много не употребляй. Обильная пища подрезает у души крылья.

– Сухари с водицей всего-то и потребляю, – сказал Гриша и снова замолчал. Как ни старался разговорить его крёстный, отмалчивался.