Дар над бездной отчаяния

– Отдайте мне его. Я с вас за дорогу не возьму. – Ямщик, как и утром, снял соломенную шляпу, заглянул с любопытством вовнутрь. – Аль у тебя от царя приказ выпустить его на волю?

Григорий его не слышал. Сколько раз он представлял, как выпустит Двуглавого на волю. Орёл, раскачивая крутыми плечами, шагнул из клетки на траву, замер, втянул головы, будто придавленный простором.

– Небось, летать разучился, – сказал ямщик. – Отдай?

Григорий в том же радостно-ребячьем настроении подмигнул Стёпке:

– Достань-ка мне кнут из телеги. Стёпка подолом рубахи обтёр черенок кнута.

Григорий закусил кнутовище зубами.

Ямщик уронил шляпу, глядел во все глаза. Орёл обирал клювом перья.

– Посторонись-ка. – Григорий кругообразно, с наклоном вперёд, резко мотнул головой в сторону – раздался сильный хлопок. Двуглавый присел, тяжко взмахнул крыльями и полетел над поймой.

– Вот это да. – Стёпка во все глаза глядел на Григория.

Тот, выплюнув кнут под ноги, следил, как орёл, растопырив крылья, завис над поймой…

– Ни себе, ни людям, – буркнул себе под нос ямщик, поднял с земли кнут.

– Дай-ка я хлопну, – попросил Стёпка.

– Гляди, глаза не выстегни. …Восходящие от нагретой за день земли потоки несли его всё выше. И вдруг орёл засиял, облитый живым золотом солнечных лучей, будто оживший царский герб. Но ни ямщик, ни возившийся с кнутом Стёпка этого не увидели…

15

«Должно быть, мыши изгрызли», – сидя в баньке у оконца, разглядывал растрёпанный переплёт своей «Брани с сатаной» отец Василий. – «А может, бесенята терзали». Раскрыл на чистом, стал писать: «Радость несказанную послал мне Господь. Возвернулся домой насовсем мой крёстный сын. Три года путал его в своих сетях сатана льстивый. Понужал будить у людей страсти.

Соблазнил уговорами, будто глядя, как он рисует зубами, другие будут усиливаться духом, по Гришиному примеру превозмогать увечья. Так он мне в письме писал. Далеко это всё от Божеской истины. Куда могут слепые незрячих привести? К обрыву разве».

– Кыш, Гринька, – отец Василий поймал прыгавшего по голове бескрылого воробьишку, ссадил на пол. С год назад отнял он у кошки погрызенного птенца, выходил. Назвал Гринькой. За это время воробей так привык к нему, что даже при богослужении сидел на плече.

Пока отец Василий в раздумье стыл с поднятым пером, воробьишка скакнул с пола на лавку, с лавки на стол. Запрыгал по непросохшим строчкам, пятная крестиками бумагу.

– От наказанье, – осторожно подвинул локтем птаху. – Шельмец эдакий.

Намедни приходил Афанасий Журавин, тревожится.

Вторую неделю Григорий водой да хлебом с водицей питается. Ни с кем не разговаривает. Лицом сделался худой, тёмный, одни глаза остались. Парнишка, что с ним приехал, чуть свет возит его на коляске за околицу на восход солнца глядеть.

– Чую, зреет в его душе некий замысел, – сказал я тогда Афанасию. – С Божеской помощью одолеет Гриша сатанинское затмение».

А тут над тетрадью раздумался: какой такой может быть замысел, что и крёстному отцу сказать нельзя? Не собрался бы опять в цирк…

– Ну, ты, Гринь, и назола. Всю тетрадь истоптал, чисто конь, – отец Василий посадил воробьишку на ладонь.

Без крыл, а мошек ловишь, а Грише Господь людей дал в услужение. Сказывал парнишка этот, сам государь-император в больнице подушечку Грише поправлял…

Мучительная душевная работа, начавшаяся там, в Тифлисе, теперь занимала все мысли и чувства Григория. Никак ни шла из головы смерть Тернера. Жуткая картина его гибели вызывала в памяти икону с изображением пророка Даниила среди львов. Гривастые звери с благоговением взирают на святого. «И лев ходил за водой с ослом и не трогал его. Всякое дыхание славит Господа. И люди живут с братьями меньшими под сводами небесного храма на старинных иконах в любви и согласии, – размышлял он. – Этот храмовый мир любви противостоит хаосу и звериному разгулу страстей и пороков нашего космоса.

Божественное начало, красота храмового мира в каждой душе и в обществе – вот что спасёт от звериного безумия… Но как донести эту красоту до людей?..

Из этих размышлений и высветилось желание написать икону Георгия Победоносца. Мистический образ святого, «написанный» солнечными лучами на скале и облаке давал ответ на вопрос о смысле жизни, употреблении её на созидание, продвижении мира к соборному храмовому человечеству, собранному воедино духом любви и на брань с кровавым хаосом.

За неделю, не разгибаясь, с темна до темна, писал он икону Георгия Победоносца, взяв по памяти за образец образ святого, виденный им в Петербурге, в музее императора Александра III. Стёпка, глядя на свежие краски, изумлялся и кричал, что «шедевра получилась!..». Григорий же ходил, как в воду опущенный, делаясь от стёпкиных восторгов всё смур-нее. Выбрав момент, когда Стёпка вышел из дома, закусил в зубах кисть и широкими, до хруста шеи, мазками затёр изображение белилами. Стёпка вернулся, когда из-под белил торчали только копыта коня и пасть змея. Он так и сел на лавку:

– Ты что? Конь какой! На манеж вывести, публика бы ладоши отбила.