Дарий Великий не в порядке

Я выловил из чемодана что-то чистое и вернул Танцующий Вентилятор обратно на резиновые ножки.

А еще я вынул из сумки «Келлнер & Ньютон» банку дарджилинга первого сбора с кодом FTGFOP1. Сама баночка помялась при перемещении во времени и пространстве, но крышка все еще сидела плотно.

Папа и Лале расположились в гостиной и прихлебывали персидский чай.

– А где мама?

– В душе, – отозвался отец. – Чай на кухне.

Маму у раковины промывала рис. Раковина была огромная, с двумя отделениями, и окно прямо над ней выходило на сад Бабу. Внезапно я так занервничал, что аж колючками изнутри покрылся.

Я подумал: а что, если Сухраб снова придет помочь Бабу?

И как же я тогда смогу его избегать?

– Ты встал, Дариуш-джан.

– Да. М-м. – Я понял, что даже не упаковал банку с дарджилингом первого сбора. – Я кое-что тебе привез. Хотел отдать еще вчера, но…

– Вчера ты слишком устал, Дариуш-джан. Ничего страшного.

Маму вытерла руки и взяла у меня банку.

– Это чай?

– Из Портленда. То есть он из одного местечка в Индии под названием Намринг. Но я купил его в чайном магазине в Портленде. Это мой любимый.

Маму открыла банку.

– Выглядит замечательно, родной. Спасибо. Ты такой милый. Прямо как твой папа. – Бабушка притянула меня к себе и поцеловала в обе щеки.

Если бы я в этот момент пил чай, я бы повел себя так же, как Джаване Эсфахани: прыснул бы им через нос.

Никто никогда не называл Стивена Келлнера милым.

Ни разу в жизни.

– Надеюсь, он тебе понравится, – сказал я.

– Заваривай его для меня иногда. – Бабушка поставила банку на кухонную стойку и подвела меня к столу, где она расставила на подносе угощения. – Дариуш-джан, а ты любишь коттаб?

Коттаб – это такие небольшие печеньки, наполненные тертым миндалем, сахаром и кардамоном, жаренные во фритюре и посыпанные сахарной пудрой.

Это мой любимый вид сладостей.

По словам мамы, Йезд уже много тысячелетий называют иранской столицей десертов. Здесь появились все самые вкусные сладости: коттаб, нан панджере (такие хрустящие розеточки, посыпанные сахарной пудрой), лавошак (иранский вариант фруктовой пастилы, но сделанный из фруктов, распространенных в Иране, например из граната или киви). В Йезде даже придумали своеобразную сахарную вату, которая называется пашмак.

Я был почти уверен, что, если бы вы задались целью проследить происхождение всех десертов в мире, оказалось бы, что все до одного уходят корнями в Йезд.

Половина моей семьи была родом из древней столицы десертов, так что я просто обречен был родиться сладкоежкой.

Я не то чтобы постоянно ем сладкое. Это и невозможно, ведь Стивен Келлнер постоянно следит за изъянами моего рациона. Но даже когда я съедал всего по одному десерту в месяц, веса я никогда не терял.

Доктор Хоуэлл говорит, что это побочный эффект медикаментозного лечения и что незначительная прибавка в весе – не такая большая плата за эмоциональную стабильность.

Я знаю, что папа считает прибавку в весе результатом недостаточной самодисциплины. Что если бы я лучше питался (и не бросил занятия футболом), то смог бы нейтрализовать эффект от приема препаратов.

Стивену Келлнеру никогда не приходилось бороться с лишним весом.

Сверхлюди не знают, что это такое.

В дверь постучали. Стук был мне знаком.

У меня скрутило желудок. Я подумал о том, как случайно оставил у себя бутсы Сухраба.

– Дариуш, ты не мог бы открыть дверь?

– М-м. – Я сглотнул. – Ладно. – Я слизал крупицу сахарной пудры с пальцев, но отец зорко следил за мной, так что я схватил салфетку и стер остатки. Я съел всего один коттаб, посчитав это прекрасным показателем самодисциплины.

На пороге стоял Сухраб, в правой руке он держал мои «вансы», левой искал что-то у себя в айфоне.

Не ожидал, что у Сухраба есть айфон.

Сам не знаю почему.

– Ой, – сказал он и убрал телефон в карман. Он переминался с ноги на ногу. – Дариуш. Ты забыл кеды.

– Спасибо. Э… Твои бутсы на кухне.

Я отошел в сторону, чтобы пропустить Сухраба в дом. Он снял ботинки и проскользнул на кухню, оставшись в черных носках.

Я всегда ношу только белые. Такие, чтобы их не было видно из-под кедов. Не люблю высокие носки. И черные не люблю, вне зависимости от их высоты, потому что в них мои ступни воняют, как картофельные чипсы со вкусом соуса ранч. Ноги так пахнуть не должны.

На Сухрабе были брюки, так что точно сказать, как он носил носки, я не мог (натягивал как следует, как было модно среди Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов, или закатывал и приспускал, как это делал папа, когда работал газонокосилкой, прежде чем делегировать эту обязанность мне).

Подозреваю, что как следует подтягивал вверх.

– Сухраб! – Маму обняла его и поцеловала в обе щеки. У меня перехватило в животе. Маму не могла знать, что всего несколько часов назад Сухраб отпускал шуточки по поводу моей крайней плоти. Не знала, что он назвал меня Аятолла Дариуш. Но все равно в груди у меня аж жгло от ревности.

И как же я себя за это ненавидел.

Ненавидел за эту мелочность.

Маму начала разговаривать с Сухрабом на молниеносном фарси. Я уловил всего одну фразу chai mekhai, которую запомнил только потому, что она означала «Хочешь чаю?».