Дарий Великий не в порядке

Может быть, из-за того что Ардешир Бахрами, Настоящий Перс во всех смыслах этого слова, был с точки зрения сохранения своей культуры предрасположен отвергать любое тевтонское вмешательство в свою чисто иранскую семью.

Возможно, из-за того что папа был светским гуманистом и Бабу был предрасположен не любить его по религиозным соображениям. Зороастризм передается потомкам по мужской линии, и это означало, что, даже унаследовав религию Бабу, мама не могла передать ее мне или Лале.

Не исключено, что сработали все три фактора.

Мы сидели за обеденным столом Маму. Сухраб остался поужинать с нами, дождавшись заката солнца. Каким-то образом так вышло, что папе досталось место рядом с Бабу, который решил вслух вести репортаж обо всем, что происходило за столом.

– Скорее всего тебе не понравится это блюдо, Стивен, – сказал он. – Большинство американцев не любит фесенджан[13].

– Я его обожаю, – отозвался отец. – Мое любимое блюдо. Ширин научила меня его готовить.

Чистая правда: папа любил фесенджан.

А ведь это блюдо сложно сразу полюбить.

Оно выглядит как грязь.

И даже хуже, чем грязь. На вид это что-то вроде первородной жижи, которая может генерировать новые аминокислоты. Они неизбежно вступают в состав соединений, инициируют синтез белков и создают новые формы жизни.

Бабу был прав: люди неперсидского происхождения (и даже некоторые Частичные Персы) обычно относились к фесенджану с подозрением. И зря, ведь это просто курица, грецкие орехи и гранатовая патока. Это блюдо одновременно и соленое, и сладкое, и кислое. Само совершенство.

– Ты ешь как американец, – сказал Бабу. Он кивнул на руки отца, в которых тот держал нож и вилку. Бабу, как, в принципе, и Маму, и Сухраб, и мама, во время еды пользовались вилками и ложками. Так это блюдо чаще всего едят персы.

Папа улыбнулся, не разжимая губ.

– Я так и не привык есть вилкой и ложкой.

– Это ничего, Стивен, – отозвался Бабу. Он зачерпнул ложкой рис и сказал что-то маме на фарси. Мама покачала головой и тоже ответила на своем родном языке.

Папа взглянул на маму, потом снова на свою тарелку.

Когда мы оказываемся в компании персов, такое иногда случается. Они переключаются с фарси на английский, разговаривают на разных языках в соседних предложениях, а иногда переходят с одного на другой внутри одного. И мы с папой ощущаем себя одинокими и покинутыми.

У папы зарозовели уши. Мы будто бы смотрели через кривое стекло на один из наших семейных ужинов: Стивен Келлнер в роли меня, а Бабу в роли Стивена Келлнера.

Было что-то глубоко неправильное в том, чтобы видеть смущение и стыд Стивена Келлнера.

У меня тоже горели уши. Гармонический резонанс.

– Дариуш, – сказал Сухраб. Он сидел рядом со мной, и гора риса и мяса в его тарелке была в два раза выше, чем у меня.

В конце концов, он не ел с самого завтрака.

– Расскажи о своей школе.

– Ну… – промычал я.

– Какие у тебя предметы?

– Хорошие. Я выбрал экономику, классный предмет. Физкультуру. Английский. М-м. Геометрию. Но она у меня не очень хорошо идет.

– Тебе не дается математика?

Мне показалось интересным, что Сухраб произнес слово «математика» целиком, как британец.

– Не очень.

Я посмотрел на папу, но он был слишком занят тем, что закидывал в рот рис, чтобы комментировать мои оценки по математике. Да и не такие уж они плохие. Учеба, возможно, единственный пункт, которым он был более или менее доволен. Знал, как я стараюсь в школе.

Но я понимал без всяких слов, что его разочаровывало отсутствие у меня особых способностей к математике. Я никогда не стану архитектором, как он. Он никогда не сможет обновить логотип на сумке до нашивки «Келлнер & Сын» или «Келлнер & Келлнер».

Не самое большое разочарование, которое папа испытывал в жизни по моей вине, но я чувствовал, что это все равно его задевало.

– А с друзьями у тебя как? Много у тебя друзей?

Краснота с ушей перекинулась на шею и щеки.

– Ну. Не то чтобы. Кажется, я не очень прихожусь ко двору.

Сказав это, я тут же взглянул на папу, потому что Стивену Келлнеру категорически претила жалость к себе. Но, к счастью, он все еще был сильно занят фесенджаном.

Сухраб внимательно смотрел на меня. Улыбка на его губах угасла.

– Это из-за того, что ты иранец?

– Думаю, да.

Ложкой он снял часть мяса с куриной ножки и зачерпнул немного риса.

– Ты единственный иранец в школе?

– Нет. Есть еще девочка. Она иранка на сто процентов.

– Твоя девушка?

Я чуть не подавился рисом.

– Нет, – кашляя, сказал я. – Мы просто друзья. Ее зовут Джаване. Джаване Эсфахани. Ее бабушка с дедом родом из Исфахана.

– Это отражено в ее фамилии, – сказал Сухраб. – Эсфахани. Из Исфахана.

– А.

Бабу прочистил горло и указал на меня ложкой.

– Дариуш, – произнес он. – Ты разве этого не знаешь?

– Э…

Дед повернулся к маме.

– Все потому, что ты его не учишь. Ты хотела, чтобы он стал американцем, как Стивен. Не хочешь, чтобы он был персом.

– Бабу! – Мама начала спорить с ним на фарси, и Бабу парировал, продолжая тыкать в меня ложкой.

– Дариуш. Ты не хочешь учить фарси?

– М-м.

Конечно, я хотел. Но не мог признаться, потому что тогда мама почувствовала бы себя виноватой.