Darkest Dungeon: Вечные узники

— Не смей мешать! — голос стал на октаву выше. Чернокнижник запускает ещё один огненный шар. — Неблагодарный, слабоумный клоп!

Целиться в лежачего неудобно – снаряд пролетел мимо. Обидно.

Ну и пусть! Всё равно зарождающееся божество расправится с ним. Так ли важно, будет наглый балбес сожжен или прожеван?

Вот только Создание внезапно утратило к нему всякий интерес. Оно, застыв, склонилось к земле, насколько позволила громоздкая туша, и голова его нависла над валяющейся там вещицей. Над крохотным кинжалом.

Зверское обжорство и клокочущая злоба отступают на пару шагов под натиском любопытства. Одержимая изучает несъедобную железку, не сводя глаз, – никак не возьмёт в толк, отчего та кажется ему такой важной. Такой… ценной.

Да, не сводя глаз: Гаухолс слишком далеко, ему не разглядеть, но под завесой волос, налипших на лицо Создания, из глазниц только что прорезались два новых ока. Они удивленно разинул во всю ширь, и их застилают слёзы. Не чёрные: прозрачные, человеческие.

Зримый образ утеса, людей и кинжала, напомнивший ей, что в жизни, помимо страшащей мерзости и истощающей боли, есть нечто ещё.

Или, по крайней мере, было.

Так странно. Тьма полагала, что она вычистила сознание Хозяина ото всего, кроме лейтмотива, а нет. Душа человека – потёмки… Как бы то ни было, мысли-рудименты должны вскоре отмереть. Преображение почти окончено. Тьма подождёт.

Внимание перескакивает с кинжала на того, кто нанёс удар. Распластанный искалеченный смертный, которого она чуть не отправил на тот свет.

Гаухолс, ощерившись, встречает взор одержимой. Перед глазами всё плывёт, однако он различает, как два бездонных ока переполняет оторопь – то ли угрызение совести, то ли страх самой себя. Сохрани Гаухолс хоть чуток здравомыслия, он мог бы забеспокоиться. Ведь если к нему вернулось зрение, то мог вернуться и… тут Создание начинает орать навзрыд.

Мысли Гаухолс обрывочны, и виной тому оглушительный, пронзающе-тонкий крик. Бывший Безымянный визжит истерически, не делая пауз, словно этот крик копился внутри его безмолвного горла с верхнего этажа темницы, с первой раны, с самого начала пути. И даже уши не зажать, рук-то нет.

Вместе с криком пасть извергает поток воздуха, столь бурный, что задувает ближайшие синие костры. Воздух гудит, а крик многократно отражается от сводчатых стен, создавая впечатление, что чрево вторит ей.

Мясо – это мясо, неважно что оно сделало для твоей прежней ипостаси. Да и как ни крути сей смертный уже не жилец. Какая разница, испустит ли он дух от полученных ран или станет лакомством.

Одержимый отрывает взгляд от Хранителя, сглатывает слюну и неистово молотит по вискам кулаками в попытке раздавить людоедский соблазн, заглушить прожорство болью. Не получается.

Тогда он горбится и с размаху впечатывает голову в землю. Подымает, запрокидывает, впечатывает опять. Гаухолс растерянно наблюдает, как Создание разбивает лоб о камни утёса, будто оголодавшие прихожане деревенской церквушки, которые день и ночь молятся о прекращении засухи и неурожая, хотя догадываются, что боги не придут на помощь.

Его знобит и лихорадит, она дрожит, как от холода. Точно путник, потерявшийся в заснеженных чащобах, подвернувший ногу и видящий во мраке сверкающие глаза волчьей стаи.

Она конвульсивно извивается всем телом… аки изнемогающая от схваток роженица, чья утроба уже сутки не может вытолкнуть младенца наружу, несмотря на все обряды повивальной бабки.

А время уходит, его не ухватишь за загривок.

Создание запыхалось, шумно переводит дыхание. Воздух, окутанный ароматом горелого мяса, проникает в ноздри режуще-яркой палитрой вкусов, судорогой чистого удовольствия.

“Что такое стыд?” — вопрошают голодные и униженные, заскорузлые и озверевшие. — “Стыд проистекает из морали. Мораль же – пустой звук. Её выдумали лжецы и идиоты. Власть имущие палачи пользуются ей как предлогом, чтоб драть с нас седьмую шкуру, и только. Мы верили в милосердие и смиренье, и где мы теперь? Жизнь загнала нас в грязь, а самых упрямых в могилу. Цепляться за миражи – это слабость, которая ничем не поможет.”

Будто липкая подпольная паутина, их суждения опутывают разум бывшего Безымянного, и тот находит в них что-то резонное. Чего стыдиться, если на её месте любой поступил бы так же? Он лишь возьмёт, что причитается ему по праву, по праву силы.

"Силы…"

Гаухолса волнами обдает гнилостное дыхание. Он видит, как приближается, загораживая всё поле зрения, бесформенный силуэт – Создание, потакая голоду, клонится ниже и ниже. Его крик с бульканьем тонет в вязкой слюне, тот пузырчатыми хлопьями падает из разинутой дыры рта. Из взгляда стремительно утекает всякая осмысленность.

Титаническим усилием он превозмогает боль, заставляя оголенные, покрытые спекшейся коркой, мускулы прийти в движение. Отчасти возвращая власть над своим телом.

Он смыкает пальцы на рукояти оружия. Выгибает плечо вверх. Поворачивает запястье так, чтоб нацелить копьё на морду отродья.