Дарующая жизнь (СИ)

Сидячих мест было всего несколько, видно, исключительно для особ, приближенных к императору в число которых попала и Лена. Нормально. Ничего не объявляя и не объясняя, дал всем понять: вот Светлая, извольте почитать, а вот ее каприз в виде моего публично поротого шута, пусть забавляется, а барон, ежели чего, за ним присмотрит, чтоб он никого не обижал… или чтоб его не шибко обижали.

Королева наклонилась к ней.

– Ты довольна своей комнатой, Светлая?

– Да, спасибо, там очень хорошо.

– Мне она тоже нравится. Там, может быть, скромно, но так уютно… Скажи, в чем ты нуждаешься? эти мужчины никогда не подумают о мелочах, так необходимых женщине. Я пришлю тебе свою белошвейку и башмачника, но, может быть, нужно что-то еще?

– Нет, моя королева, там есть все нужное.

– Ночные сорочки? Белье? Платья? Ну вот видишь… И я прошу тебя, зови меня Рина. Я не твоя королева, и Родаг не твой король, пусть даже мне очень приятно это слышать, но истина дороже.

Лена кивнула. Никаких проблем. Рина так Рина. Ее не в королевском дворце воспитывали, даже не в президентском, поэтому особого почтения к чинам она не испытывала. Там, дома, президенты и прочие губернаторы были из другой жизни, а здесь пиетет выработаться не успел. Сильно помогало и то, что королева была на добрых пятнадцать лет моложе. Надо бы как-то разузнать побольше о статусе Светлой, чтоб слишком громко в лужу не плюхнуться, но вот как? Маркус как-то очень уж пристрастен, Карису лучше продолжать благоговеть, а шут, похоже, больше интересовался не мистическими Странницами и их невнятными целями и мотивами, а реальностью окружающей жизни.

Во время выступления менестрелей Лена поняла и скудость инструментарного ассортимента, и отсутствие балета вкупе с оперой и все такое прочее. Незапомнившиеся названия оказались вариантами лютни, скрипки и гитары, разве что с большим количеством струн и с божественным звучанием. То, что при некоем воображении можно было принять за многострунную лютню, в руках менестреля ухитрялось звучать струнным оркестром. Не меньше чем квинтетом. Какая опера – в опере и хором поют, а этот голос слушать можно только соло. Ангелы – вороны каркливые. Паваротти – алкаш, орущий из подворотни «Ой, мороз, мороз». Пласидо Доминго достоин только смахивать пыль с башмаков этого юноши. А великой Монсеррат – удавиться на корабельном канате, потому что простая веревка ее не выдержит. Баскова же, случись вернуться домой, Лена бы пристрелила лично из рогатки. Тухлым яйцом и гнилой помидориной.

Из-за одного воспоминания о попсе Лена просто сгорала со стыда. От вспоминавшихся текстов песенок становилось дурно, потому что здесь звучала не только божественная музыка, но и прекрасная поэзия. Хоть бы одна рифма кривая, хоть бы в одном месте сбился ритм или порядок слов был неудобовоспроизводим. Один менестрель пел без музыки – с ума сойти было можно от звуков этого голоса, а когда он умолкал, пела его десятиструнная скрипка, да так, что Ойстрахам с Коганами руки повыдергивать, чтоб инструмент не поганили.

Благодарили музыкантов так, как привыкла Лена, – аплодисментами, и она тоже стесняться не стала. Когда концерт, если это можно было назвать концертом, кончился, не хотелось ни говорить, ни слушать. Стал понятен смысл выражения «услышать – и умереть». Но пришлось какое-то время провести в зале, придерживаясь придуманного шутом стиля: выслушивала, кивала и проходила мимо, а Маркус как-то не располагал к попытке их догнать. Король поинтересовался, хорошо ли они устроились, и всячески выказывал свое почтение, не удостаивая шута даже мимолетного взгляда, да и на Маркуса особого внимания не обращая. Что ему, правителю огромного королевства, мелкопоместный безземельный барон?

Уйти удалось только после того, как зал покинула королевская чета. Шута больше не задевали, но смотрели, мягко говоря, без приязни, и ясно было, что сдерживает светское общество исключительно уважение к Светлой. Выражение лица шута Лена бы описать затруднилось. Ироничная готовность? Глумливая насмешка? Неуловимо оскорбляющий взгляд? Ох и попадет ему за эти тонкости…

Правда, когда они наконец добрались до своего углового помещения, Лена подостыла, да и чутошная улыбка шута была виноватой и даже где-то покаянной. В покаяние она, конечно, не верила, но подумала: а легко ли ему было под этими взглядами… В итоге она только стукнула его ладонью в лоб, а он рухнул, будто его кувалдой огрели и еще левой ногой подрыгал, умирая. Падал он, надо сказать, красиво – полная иллюзия настоящего падения, только в последний момент сгруппировался и мягко приземлился на пятую точку и тут же вольготно разлегся на полу. Вот, кстати, тоже вид искусства – мозаичный пол.

– Как тебе наши менестрели? – поинтересовался шут, приоткрыв один глаз. – Неплохо, да?