Дары Кандары.Сборник(СИ)

процветающего трактира господин Джуд Хамдрам дожил до глубокой старости, пользуясь любовью

соседей, как человек немногословный, справедливый и щедрый. Он любил поплясать и полакомиться, по

утрам прогуливался вдоль квартала, желая соседям доброго дня, подкармливал бедных детей и бездомных

кошек, всегда находил работу бродяге, если тот стучался в обитые дубом двери трактира с просьбой о

помощи. И единственной странностью почтенного трактирщика было, что Джуд наотрез отказывался

подходить к морю ближе, чем на пушечный выстрел. Умер он тихо, в окружении семерых сыновей и

бессчётного числа внуков.

Старший сын унаследовал дело… Да, сэр, я уже пятый Хамдрам – владелец «Счастливого

Альбатроса» – и батюшка мой и дед разливали здесь пиво. И мы строго блюдём обычай – первый гость, что

постучится к нам утром Птичьего Вторника, получает выпивку и еду бесплатно, лишь бы вспомнил добрым

словом душу Джуда Хамдрама, а заодно и всех тех моряков, что сгинули в море без покаяния. Я смотрю, вы

из тех джентльменов, что прибыли на яхте из самого Лондона и изволили с утречка веселиться, в воздух

постреливать… да-с, слыхали. Уважьте нас добрый сэр, не побрезгуйте угощением. Что желаете? Рома?

Мяса? Сию минуту.

Шустрый трактирщик умчался за стойку – выискивать самый чистый стакан и особенную тарелку для

знатного гостя. Джентльмен – молодой и лощёный лондонский денди остался неподвижно сидеть за низким

столиком, покрытым пёстрой скатёркой. В голубых словно волны глазах джентльмена чайкой билась какая-

то мысль. Он достал из кармана жилета элегантный швейцарский ножик, одним щелчком открыл лезвие и

осторожно провёл им по мякоти нежной ладони. Капли крови упали на скатерть – одна, две, три. Узкий

шрам зарастал.

Ясный сокол

Соловьи разорялись, будто май заплатил им за песни. Ночь выдалась жаркой – первая по-летнему

жаркая ночь в году. От стены пахло терпкой смолой, кое-где проступали янтарные капельки. Дом срубили

на скорую руку. Бог даст, лет через двадцать встанут каменные хоромы, а пока надлежит быть

трудолюбивыми пчёлками, обустраивать будущее гнездо. Будущий город. Княжество. Бог шутник, почему

бы ему князю Борису, младшему сыну Романа Черниговского, не поставить свой стол да не сесть на нём

прочно? Пускай старшие братья грызутся за золотой кусок, ему покамест хватит простого чёрного хлеба.

Только хлебушек уберечь надо – на каждый ломоть по десять ртов жадных. Болгарин проскачет – дай.

Половец прибежит – дай. Гонцы от Киевского князя придут – дай, а ведь что ни год в Киеве – новый князь.

То Ростиславич, то Святославич, а мира нет и покоя нет. И поди тут сбереги детинец-город, дай на ноги-

валы подняться, чтобы злой тур копытами по полям не прошёлся. С единой белки семь шкур не снимешь…

А, заррраза. Князь скинул с лавки босые ноги, потянулся с хрустом, нашарил на столе крынку, глотнул кваса

и сморщился – тёплый. Сон ушёл. А за окном колыхалось марево сумерек, темнели голые стволы яблонь,

где-то лениво перебрёхивались собаки – ночь отступала в берлогу, но серая её морда ещё лежала на холмах

Ладыжина.

Неторопливые слова молитвы проговорились спешно. Стоило дрёме стечь вслед за последним

«аминь», как пришла тревога. Князь Борис был здоровым двадцатипятилетним мужчиной, бессонница

посещала его очень редко – и никогда зря. По смуглой коже пошли мурашки, князь передёрнул плечами,

вспоминая, как осьмилетним отроком, перебудил дядьку, слуг, братьев, с плачем требуя утекать поскорее –

сон видел. По счастью дядька Рагнар был опытный и выставил княжичей во двор, кого словом, а кого и

тяжёлой дланью. А тут и соколы налетели, Брячиславичи, Романовы племянники. Борис помнил, как

страшно кричал отец, занося меч, как визжали осатанелые кони, как пламя перекинулось на застреху, как

бесцельно, жалобно звонил серебряный колокол и вдруг восхитительной музыкой откликнулся лязг и топот

поспешающей старшей дружины... Брячиславичей быстро уняли, кого в монастырь, кому отрубили лишнее.

Только матушку было уже не вернуть – с перепугу она начала рожать прежде времени, да так и не

разродилась. И отец надорвался – он прожил ещё без малого десять лет, сделал двух меньших братьев с

черноокой кипчачкой, но прежним Ярым Романом так и не стал…

Льняная рубаха прильнула к телу, влажному от ночного пота. Искупаться сходить что ли? С крутого

берега да к Бугу-батюшке в сини волны. Борис хорошо плавал и любил воду, в отрочестве он мечтал даже

ходить по морям на своей ладье. Матушка рассказывала как поочерёдно, словно лебединая стая, отплывали

из гавани Константинополя белопарусные дромоны, как мерно, слаженно опускались и поднимались вёсла

под руками загорелых гребцов, как ветер раздувал флаги, и качалась деревянная палуба. Отрок больше

любил сказы о битвах, залпах стрел, волнах греческого огня. Мать смеялась – греческий огонь у тебя в

крови, милый. Вправду – Борис уродился смуглым, черноглазым и медно-рыжим, хоть костёр от волос пали.

И сестра его, Зоя-Заюшка, удалась златовласой, бронзовокожей красой – даром, что ли её берёт Даниил

Белецкий, после Яблочного Спаса и свадебку отгуляем.