Дата Туташхиа

Заткнулись. Сели мы в кружок как добрые друзья и стали разучивать псалом. Ничего трудного в нем не было. Хромой Табагари сочинял псалмы по уму своей паствы. Мы быстро выучили его. Ребятишки стали в строй, нас поставили в голове, выбежал бесенок, похожий на шмеля, зажужжал, как Табагари, и мы двинулись. До усадьбы шли с песней и выкрикивали имя Архипа. У ворот нас заставили трижды выпалить «полихронион» и, представьте, отпустили. Мы вошли к себе в комнату и упали на кровать. Пока нам было туго, Дата хоть и был начеку, но смех то и дело разбирал его, а как остались мы одни, он помрачнел и замолк.

— До чего докатиться, — сказал я, — ушел в абраги, чтобы от солдатчины отвертеться, и на тебе, заставили маршировать и петь.

— Уйдем отсюда, Мосе-батоно, а то они и землю заставят нас копать, — Дата явно не шутил.

Мы долго не могли прийти в себя. Из чахлых домишек доносились песни, треньканье пандури и дробь доли. Это тянулось до самой ночи.

— Сегодня — что? У кого-нибудь день ангела или святой какой? Чего это все развеселились? — спросил Дата Асинету.

— Какие там ангелы и святые?

— А что с ними?

— Ничего! Оттого и поют.

Мы проглотили по куску хлеба, заснули и спали, пока ведьма Асинета не позвала нас к хозяину.

Дата поднялся неохотно, да и я тоже, но отказываться было нельзя.

Сетура возлежал на тахте, в своих пестрых подушках и мутаках. Возле него на скамеечке примостился Табагари с книгой на коленях. Это была та самая книга, из которой Сетура вычитывал утром толкования имен Абеля и Архипа. Табагари переворачивал страницы и что-то зудел своему повелителю. Сетура знаком пригласил нас сесть и обождать. Табагари — то ли ушел с ушами в свой талмуд, то ли за людей нас не считал, — но даже головы не поднял, когда мы вошли, а все шуршал страницами и талдычил себе под нос. Никто не предложил нам ни поесть, ни выпить. Оставалось только слушать Табагари.

— Ефимий значит добрый, — читал Табагари. — Это годится. Мелентий по-гречески будет заботливый, вот оно что, Вукол? Волопас. Это нам не надо. Ты и так табунщик, пастырь волов. Полиевкт… Хорошо… означает желаннейший… И Доментий годится — миротворец… Авессалом — еврейское имя — отец мира… Тихон — воистину хорошо! Очень, очень хорошо. Означает приносящий счастье. И вот еще одно… Каленик — блистательно победивший. Всего, значит, семь получается. Больше и не надо: Ефимий, Мелентий, Полиевкт, Доментий, Авессалом, Тихон и Каленик. Оставим их?

— Оставим.

— Сперва пусть запомнят имена, а после открою значение. Разом все равно не осилят. Пусть пока что зубрят.

Сетура поднял руку, благословил. Когда Табагари ушел, Сетура сказал:

— Человек, взявший на себя заботу о народе, не должен знать ни сна, ни отдыха. Я приметил, некоторые моим попечительством стали злоупотреблять. Это так оставлять нельзя. Других за собой потянут, и все попадут в беду. Что в таком случае делать? Надо их прижать — вот что. Всех разом. У Какошки Табагари они живо выучат все имена, а после он их смыслу обучит. Надо самому придумать, чем занять ум своих людей, а то они без тебя найдут и неизвестно, какие еще накличут на себя несчастья.

Меня от его разглагольствований уже мутило, и, чтобы что-нибудь сказать, я выдавил из себя:

— А не спросят ли твои люди у Табагари, зачем им эти имена учить?

— А зачем им спрашивать? Он им наперед объяснит. Все эти имена — мои. Мало меня называть Архипом. Только зайдет речь обо мне — изволь все восемь имен назвать. Вот оно как.

— Я должен принести свои извинения, — поднялся Дата, — дурное самочувствие заставляет меня пойти отдохнуть.

Уйти вместе с Датой я не рискнул — боялся, Сетура разозлится. Просидел я у него довольно долго и ушел за полночь. Когда я обогнул дом и подошел к нашему балкону, то увидел Дату, который в накинутой на плечи бурке сидел, прислонясь к перилам, на ступеньках и смотрел в небо.

Я заснул сразу и не знаю, когда лег Дата. Чуть свет нас подняли удары колокола и суета во всем доме. Мы не стали дожидаться прихода Асинеты, оделись и вышли во двор, который быстро заполнялся народом, тут же выстраивавшимся в шеренги. Явился Како Табагари, поднялся на свой пень и, отбарабанив положенные молитвы, возвестил о семи именах, которыми отныне будет именоваться «отец и кормилец». Кто их не выучит, будет иметь дело с самим кормильцем, — пригрозил он. Во дворе долго молчали.

— Помоги выучить, а то пропадем! — прорезался у кого-то голос.

«…который есть Архип», — как это скажете, так стойте, дальше слушать, меня!

— Даритель же хлеба нашего насущного, отец наш святой и благороднейший, который есть Архип… — прогудела толпа и смолкла.

— А дальше будет так: Ефимий, Мелентий, Полиевкт, Доментий, Авессалом, Тихон, Каленик и, как прежде, «да здравствует во веки веков».

Ничего не получалось. Не запоминали. И третий раз, и четвертый перечислял Табагари — все понапрасну, повторить не могли. Табагари рассвирепел.

— Как же так сразу, Како-батоно?!

— Разговорчики!

Опять затихли.

— Что эти имена означают, хоть это знаете?

— Знать не знаем!

— Откуда нам знать?

— С Архипом будет восемь, правильно? — спросил Табагари.

— Восемь разве?