Дата Туташхиа. Книга 1

Больные, разумеется, не принимали ни малейшего участии в хозяйственных хлопотах Чониа. Казалось, они не замечали ни Чониа, ни его богатства, но было видно, все терялись в догадках — откуда свалилась на него этакая благодать?

На подоконнике стало тесно от бутылок и банок всех калибров. Чониа приспособил даже гвозди, торчавшие в стене: на одном висел мешок с мукой, на другом связки лука и чеснока, на третьем — перец и сулгуни, нанизанные на шнур. Свисали дородные куски копченого и вяленого мяса. Словом, палата походила теперь на кладовую зажиточной семьи и на крепостной бастион, под который были подложены бочки с порохом, — разом.

Чониа закончил свою возню и приступил к ужину. Подогретый хачапури он запил водочкой и отведал вареного сома под острым соусом. После этого ему почему-то захотелось холодного чурека с чесноком, и на десерт он пососал сахарный песок. Вроде бы сыт! Он собрал остатки ужина, вымыл миску и прилег было, но ему захотелось пеламуши, и в полной катхе его заметно поубавилось. Он насыщался с таким остервенением, будто час тому назад не мне и Дате Туташхиа летели в голову косточки от курицы квишиладзевской Цуцы.

Варамиа лежал лицом к стене и, казалось, спал. Квишиладзе перебирал четки и ни разу не взглянул в сторону Чониа. Кучулориа исподволь, но с острым вниманием наблюдал за церемониалом ужина Чониа, за разнообразием блюд и, убедившись, что Чониа и в голову не приходит потчевать его, бросил ядовито:

— Хотелось бы знать, откуда у такого бедолаги, как ты, столько жратвы взялось?

Чониа и ухом не повел.

Дата Туташхиа упоенно рассказывал Замтарадзе о нашем приключении и о свидании. Замтарадзе еле сдерживал смех, и, когда не мог пересилить себя, от взрывов его хохота вздрагивали стены.

— Кучулориа, туши лампу, спать пора! — весьма решительно приказал Чониа.

Палата опешила.

— Помилуй, мы ведь не куры — лезть на насест, едва стемнеет, — мягко заметил Кучулориа после минутного молчания. — Сварим гоми, остатки сыра наскребем, поедим, а спать или не спать — об этом уж после поговорим.

— А какое мне дело, ужинали вы или нет, что там у вас — ошметки сыра или жмых. Сказал — тушить лампу и спать! И чтоб звука не слыхал — устал я сверх всякой меры!

И слова поперек никто не сказал.

— Не человек ты, вот что я тебе скажу! — едва слышно проворчал Варамиа.

— Тушите, тушите, некогда мне с вами разговоры разговаривать! — Чониа оглядел больных и, поняв, что подчиняться ему не собираются, встал, подкрутил фитиль и лег.

Квишиладзе без чужой помощи встать с постели не мог, да и лампа от него была далеко, что правда, то правда, но хоть словом мог он ему возразить? Ни звука он не произнес. Варамиа и вставать, и ходить мог, но руки у него были в гипсе — ему ли с фитилем возиться? Да и трудно было ждать от такого человека чего-то большего, чем он уже сказал. И Кучулориа тоже ни словом, ни делом не обнаружил своего отношения к происходящему. Судя по всему, фитилю суждено было остаться опущенным и вечернему гоми — несъеденным.

Прошло минут десять — пятнадцать, и звук фанфар раздался совсем с другой стороны; расторопней обычного Чониа вскочил с постели и стремглав бросился к балкону… Балкон, разумеется, был тут ни при чем — до того места, куда торопился Чониа, было совсем не близко, если б, конечно, он не ослушался строгих неоднократных наказов Хосро.

Дверь захлопнулась, и Квишиладзе расхохотался.

— Ты чего, дурак, смеешься? — набросился на него Кучулорна.

— А чего? — Квишиладзе оторопел.

— Как это чего?.. — Кучулориа бросил взгляд в сторону нашей комнаты, подбежал к Квишиладзе и наклонился над его ухом.

— Что?.. Как?.. — закричал Квишиладзе. — Неси сюда!

Кучулориа поднял фитиль, поднес катху с пеламуши Квишиладзе и ткнул пальцем в шарнир ручки.

— А-у-у-у! — завопил Квишиладзе. — А-у-у-у!

Повернулся Варамиа.

— А-у-у-у! Катха моей Цуцы!

— Да-а, Чониа будет съеден, как пить дать! — сказал Замтарадзе.

— Одолеют, думаешь? Слишком уж нагл, мерзавец. — Туташхиа был в сомнении.

— Таких, даже будь он царь, съедают вместе с войском, — уверил Замтарадзе.

— Катха моей Цуцы! А-у-у! — ничего другого не мог вымолвить потрясенный открытием Квишиладзе.

— Очнись! Почему это твоей Цуцы катха? По всей Гурии и Аджарии полно таких катх, да и в Имеретии их не меньше, — сказал Варамиа.

— Да замолчи ты! — одернул его Кучулориа. — Цуцину катху не то что Квишиладзе, я сам среди ста катх, глаза закрыв, узнаю. У Цуцы на катхе с обеих сторон всегда кресты вырезаны. Послушай, Квишиладзе! Ты лежи себе и помалкивай, а катху в руках держи. Он как войдет, мы поглядим, что он, подлец, скажет!

Палата затихла в ожидании, но Чониа не показывался.

— Подумать только! Как он чужой хлеб жрал, а! Эге-е-е! — Голос Кучулориа громом рассек напряженную, готовую разорваться тишину.

И опять сомкнулась тишина. Квишиладзе вперился глазами в Кучулориа и готов был испустить свое «а-у-у», но Кучулориа погрозил пальцем, и у Цуциного возлюбленного вопль застыл на губах.

В палату вошел Чониа.

— Кто засветил лампу? — Он произнес это так, будто человека, совершившего это, ждала верная смерть.