Дата Туташхиа. Книга 3

— А что, если Обезьяне этому сказать: нет больше Дастуридзе, отдал концы, преставился? — спросил Дата, и Дастуридзе навострил уши.

— Ты что, в своем уме? Он пошлет меня к сурамскому Яшке, а тому — хоть нож, хоть петля, ничего из него не выбьешь, дело и раскроется, это уж не сомневайся!

— А ты… Яшка концы отдал… помер, и все! — закричал Дастуридзе.

— Держи карман… Мне что, из-за тебя пол-Грузии на тот свет отправить? Да и не поверит Обезьяна!

— Бриллиант со сливовую косточку… бриллиант с абрикосовую косточку…

Теперь-то он уже кое-что понял. Первое — что мы с Датой заодно. Другое — он у нас в сетях, и от Обезьяны мы пришли или нет, а ему от нас никуда не деться. Одного он не знал: нужны нам бриллианты его, или денег нам хватит, или что другого у нас на уме. Он и пустился опять абрикосничать, чтобы с мыслями собраться.

— Я так понимаю, — сказал Дата, — вы монастырь ограбили в тот самый год, когда в Майкопе Бжалава призрел тебя голодного и босого, а ты в благодарность стянул у него два одеяла и смылся.

— Нет, нет, Дата… господь с тобой.

— Четыре года прошло… как раз, когда одеяла пропали. Ты уж не говори, что не крал, не серди меня. А то обижусь, и хоть не за тем пришел, вытряхну из тебя за парочку сотню одеял… не волнуйся!

Дастуридзе стал вдруг спокоен, хмур и прям.

— Не знаю я ни Обезьяны, ни Яшки сурамского, ни монастырь я не обобрал, ни Бжалаву. Пришли вы ко мне не дать, а взять. Я все это вижу и говорю вам честно: вас я не боюсь, прочности моей камень позавидует, а разговаривать здесь не место. Хотите, пойдем в дом.

— Ты, видно, из гимназии только-только, ей-богу!

— А он правда в гимназии учился, — подтвердил Дата.

Хозяин двинулся вперед, мы за ним к ресторану.

Он и бахвалился, и куражился, но видно было, сломлен человек. И сам он это знал. В небольшой комнате нам накрыли стол. Он сел во главе стола, как тамада, и сказал:

— Ешьте побыстрее, выкладывайте, с чем пожаловали, и проваливайте отсюда!..

Бедняга решил взять нас наглостью! Мы с Датой переглянулись… Я встал, двинул его кулаком в челюсть, и он вместе со стулом грохнулся оземь.

— Поднимись и сядь!

Он поднялся, сел, и я двинул его еще разок.

— Я спросил, зачем пожаловали, что тут плохого? — На всякий случай Дастуридзе прикрыл лицо локтем. Я преподнес ему в третий раз и сказал:

— За этим и пожаловали! А так чего нам еще?

— Кричать буду…

— Ну, много не покричишь. — Дата наполовину вытащил из-за пазухи рукоятку нагана, дал хозяину поглядеть и сунул обратно.

— Долго еще бить будете?

— Пока вежливости не научишься. Он тебе сказать кое-что хочет. Ты его послушай, — я кивнул на Дату.

— Стоило эту историю заводить. Говорили бы прямо, — проворчал Дастуридзе.

— Нужно было, дяденька, нужно. Нам правду надо было знать. А от такого, как ты, правды не услышишь, пока он лбом земли не достанет и целовать эту землю не будет. Я тебя, Коста, предупреждаю, одеяльный ты воришка, чтобы я здесь ни вранья, ни хитрости не видал! Ясно? А теперь вот что: как на Шалибашвили напали, знаешь?

— Знаю.

— Чья рука?

Дастуридзе скрючило. Видно, хотел сказать, что не знает, но осекся.

Еще бы не осечься! Кто бы ему тут врать позволил?

— Ну, ну, веселей, поживей да посмелей! — ободрил я его.

— Табисонашвили и еще двое.

— Зачем им это?

— Они люди Кандури, он их и навел.

— А Кандури что за фрукт?

— Кандури не знаете?

— Не знаем.

Дастуридзе почесал в затылке.

— Я скажу, но имя мое забудьте. Обещаете? Что у вас на уме, не знаю… А у меня дети малые.

— Может быть, ему подписку о неразглашении дать, как ты думаешь, Бекар-дружище?

— Я же объясняю: мы все стоим при доходном деле! Где доход, там и закон поцарапан. Пришлет он мне ревизию — дороже станет. По три раза в месяц присылать будет! Или по миру иди, или плати. Платить лучше. Я ему даю, и все знают, что даю. Меня и не трогают.

— Отлично, я вижу, все устроено!

— Ты говоришь, вместе сидели. За что ты сидел, ясно. А он?

— За кражу и так, по мелочи… за мелкое воровство.

— Что же он брал?

— Сначала он базарным воришкой был, шопчиком, ходил голодный и вшивый. Звали его кто Бандурой, кто Чонгури. Когда с ним сидел, он три года отбывал — у своей невесты кусок на платье спер.

— У собственной невесты, говоришь?

— У нее. Отсидел он срок и постригся в монахи в Кинцвисском монастыре. Несколько лет там протянул. Потом как-то исхитрился, сменил черные ризы на белые, стал попом и служил здесь, в Хашури, пока экзархом не назначили архиепископа Алексия Опоцкого… А остальное я вам уже рассказал…

— Где он живет, ты, конечно, знаешь?

Дастуридзе махнул рукой.

— Вы мне скажите, где он живет. У него домов с усадьбами не перечесть. А живет он почти все время в Хашури. Сегодня служба, и у духовенства тоже какое-то их сборище. Без Кандури ни там, ни здесь не обойтись. В Хашури его и надо искать.

— А теперь скажи, какой порядок заведен у этого Кандури, Бандури, Чонгури, отца Алексия или как там его еще, чем занимается, к кому он ходит, кто к нему…

— Всего по горло! Женщины, пьянки, крупная игра. Все, конечно, шито-крыто. У них своя компания. Чужих и кто чином пониже они на пушечный выстрел не подпускают.