Датский король

— Мне живопись тоже помогает в самые тяжелые минуты. Для художника она ведь не развлечение, это мой единственно возможный образ жизни. Я ведь искал когда-то путь к абсолютной чистоте и честности, и в то же время чтобы это был путь самовыражения. В юности казалось истинно то, что выражается беспрерывно, как сознание самое себя и мира, и я нашел подобное в живописи, как, вероятно, вы в танце. Вы сейчас поймете, что я имею в виду, — если я начинал писать работу и у меня была свежая мысль, я считал, что должен тут же ее отразить, должен писать беспрерывно. Это не значит, что я не мог оторваться, скажем, чаю попить, — нет. Просто я должен был писать, работать с холстом до тех пор, пока мысль, идея ведет меня, не отпуская, пульсируя в моем существе, а как только чувствовал, что начинаю охладевать к ней, забывать ощущение, как только ощущал усталость, казалось, тема исчерпана, идея угасла и нужно прерваться, точнее, остановиться и никогда больше не трогать этой работы. Я был убежден — любое произведение можно сделать только на вдохе, на свежем дыхании. Это как бывает после сна: открыл глаза, увидел мир незамутненным взглядом. А теперь все оказалось гораздо сложнее. Теперь мой подход к живописи в тщательном, кропотливом прописывании.

— Вы, Сеня, максималист и очень серьезный человек к тому же, — сделала заключение Ксения.

— Поспешное резюме, мадемуазель, — неожиданно возразил художник. — Я сомневающийся, неуравновешенный человек, и это весьма осложняет жизнь.

— Вам? — осведомилась она.

— И окружающим тоже, — заметил Арсений.

— По-моему, вы на себя наговариваете, — не согласилась девушка, — мне так с вами сегодня было очень легко.

Арсению хотелось, чтобы она повторила эти слова еще и еще раз, он, разумеется, хотел думать, что за ними скрывается нечто большее, чем галантная благодарность. Тем временем известная балерина и живонисец-самоучка вернулись к старинной колокольне. Ксения переминалась с ноги на ногу: она одновременно почувствовала холод и то, что ей не хочется расставаться так вот сразу.

— Voil`a, мы уже пришли. Правду сказать, не ожидала так скоро. Спасибо, Сеня. Еще раз желаю вам чудесного Рождества! Нет, дальше меня не провожайте — здесь совсем рядом… А вам, наверное, далеко добираться?

Арсений улыбнулся хитро:

— Да вот мой дом. Как раз напротив, вон два окошка в мансарде, вон те! — И он указал наверх.

У Ксении глаза от удивления округлились: это был ее «любимый» дом, о котором она с таким упоением рассказывала художнику в начале прогулки.

— Вы ко всему еще и великий заговорщик. Не признавались столько времени. Но я тоже вас сейчас удивлю: выходит, именно на ваши окна я смотрю, когда прохожу мимо, там по вечерам всегда горит свет.

— Я как раз в это время пишу — здесь живу, здесь же и работаю, — с удовольствием объяснил Арсений.

Он был рад, что молодую балерину не обидел его «конспиративный» ход.

Ксения спохватилась:

— Мы с вами совсем заговорились, Сеня, а я ведь тороплюсь. Спасибо вам! — И, решительно развернувшись, заспешила к Марии.

Художник нагнал девушку возле островерхой часовни на углу проспекта. В руках он держал небольшую изящную коробочку-бонбоньерку, обернутую в зеленую бумагу, крест-накрест перевязанную атласной брусничного цвета лентой.

— Я не ожидал сегодня встретить вас, но то, что произошло… Словом, я верил, и случилось чудо. Хочу, чтобы вы приняли от меня это в память о… — он запнулся, — о Светлом празднике!

Она не удержалась, спросила, что там.

— Разверните дома, сами увидите, но только прошу вас — дома! Ангела-Хранителя вам!

Так и расстались.

XVII

Войдя в мастерскую, Арсений первым делом, не раздеваясь, прильнул к окну. В его мансарде, где едва хватало места, чтобы расположить холсты, мольберт, краски, вид из окна был главной достопримечательностью. Он был прекрасен всегда, в любое время года. Весна, лето, осень сменялись, точно картины, написанные Гениальнейшим из художников, с Которым никому не дано сравниться в мастерстве. Но сейчас Арсений был всецело поглощен другим: на фоне зимнего Города он искал хрупкую женскую фигурку с зеленым свертком в руках. И он увидел то, что хотел, — невесомая, сказочная снежинка улетала в метель, в ночь, но образ ее в сердце художника становился все лучезарнее. Непостижимой Снежной Девой Блока представлялась ему Ксения Светозарова до этой встречи, но теперь он знал: «Она живая девушка, не высокомерная светская статуя, не холодный мрамор — живая и любит жизнь!» Знал и был счастлив.