Датский король

Асанов, конечно же, рад был видеть столь чудесное преображение, но даже не мог предположить, откуда взялся настоящий мемориальный памятник, чей это мог быть щедрый дар. Он кликнул сторожа, оставшегося в стороне, спросил, кто же проявил заботу о почти незаметной могиле. Кладбищенский служащий будто только и ждал этого вопроса:

— Так я и говорю, господин полковник, теперь по заслугам и честь! У нас тут несколько лет назад безобразия творились (я тогда еще сторожем не служил): памятники разрушали, грабили. Нехристи какие-то, одним словом. Ваш им тоже чем-то, видать, приглянулся. Целая история была, выяснилось потом — переплавляли их! Так нашелся один меценат, ценитель искусств всяческих и скульптор к тому ж, он и пожертвовал взамен украденных надгробий, так сказать, собственноручные произведения. Извольте видеть — все тут красуются — как на подбор! Родственникам и усопшим радость, да и прохожие обыватели не налюбуются. Большой души человек, по всему видать: ему ж Государь дворянство за такую благотворительность побаловал! А фамилию сейчас вспомню — нерусская фамилия-то — сейчас, погодите… Вспомнил! Яков Шаянович Кричевский. А может, Шиянович? Да что фамилия — главное, дело богоугодное совершил, и все теперь довольны.

Асанов имени скульптора толком не разобрал, а может, просто пропустил мимо ушей. Просветлев лицом, воскликнул:

— Так, значит, жива Россия, старик? Не оскудела еще достойными людьми, теми, кто совесть за презренные сребреники не продал. Так получается, батенька! Значит, живы еще идеалы…

— А то как же — пример-то налицо, так сказать! Пока Вера наша живет, и Россия стоять будет! Село, говорят, не стоит без праведника, а они есть покуда — факт. Да вот вы тоже ведь! Сразу видно защитников наших, георгиевских кавалеров! Кровь за Отечество проливаете, живота своего не щадите третий год уж… А скажите мне — вам в окопах лучше знать — какая там диспозиция, скоро война-то эта проклятая закончится?

Унтер лихо, точно шашкой рубанул воздух:

— Когда в самый Берлин с фанфарами войдем да Вильгельму ихнему башку снесем, тогда и прикончится! Только таким манером, отец.

— Ординарец у меня уж больно горяч, — счел своим долгом добавить Асанов. — Хоть сейчас в атаку готов — молодец хоть куда, рубака… Тяжелое, конечно, положение на театре военных действий, ждем приказов высшего командования — нужно копить силы и надеяться на Господа. В победе я лично не сомневаюсь, старик, — нельзя сомневаться, когда враг перед тобой… да и сзади тоже. Для нас теперь главное — надежный, патриотический тыл, чтобы всякие распоясавшиеся писаки не целили нам в спину. Дух бы народный укрепить и внутреннего врага урезонить, а германца мы непременно побьем — слово офицера, почтеннейший!

— Понятно, господин полковник… — понуро глядя под ноги, сторож со вздохом перекрестился. — На Бога единого только и осталось уповать. Плохи, значит, дела на позициях. Да-а-с… Ну, наше дело известное — молиться за Христолюбивое воинство да надежды не угашать, так сказать… Вы уж простите — стар я стал. Иной раз посмотришь, что кругом творится, такое уныние найдет. И сна нет…

Военные молчали — что было им сказать, когда у самих на душе, по правде говоря, те же кошки скребли. После окопных ужасов, смертей и крови Петербург показался им обезумевшим новым Вавилоном. Здесь день и ночь не закрывались рестораны, кафешантаны, в кинематографах на Невском «крутили» несусветную пошлятину. Это был настоящий пир во время чумы. По городу без толку вольготно разгуливали обнаглевшие дезертиры и солдаты запасных частей, изображавшие из себя бывалых вояк, совершенно здоровые и так нужные фронту; какие-то томные типы с кокаиническим блеском в глазах и дамами полусвета под руку. Всюду только и разговоров было, что о Распутине, причем одна сплетня была гнуснее другой, даже высшее сословие постыдно муссировало слухи о том, что Императрица «слишком» близка с ним. Служилый дворянин Асанов не допускал и мысли о том, что это может быть правдой: он вообще не считал себя вправе в чем-либо осуждать Августейшую семью. Эта тема была для него свята, а любые спекуляции на ней казались дикими и неприемлемыми. Даже Егор, простой мужик, честно заслуживший унтерские лычки и боевые награды, возмущенный разговорами столичных обывателей, самыми последними словами поносил их, умудрившихся «устать от войны, даже не понюхав пороху», не знавших, что такое задыхаться от газов или запаха прелых бинтов, не понимающих даже, кому они обязаны тем, что могут как ни в чем не бывало пить свой кофий и за мадамами ухлестывать.

Первым нарушил молчание полковой командир. Он вынул из портмоне несколько сложенных вдвое кредиток и протянул престарелому кладбищенскому сторожу со словами:

— Спасибо за труды! Вы уж, любезнейший, приглядывайте за нашим памятником. Дело свое вы исполняете примерно и продолжайте ухаживать в том же духе. И имейте в виду, батенька: уныние — вещь скверная, не ровен час запьете. Понимаю отчасти, но не одобряю — удел слабых.